На горах. Книга вторая - Павел Мельников-Печерский

Обстановка дома Луповицких поразила Дуню, до тех пор сидевшую в четырех стенах отцовского дома и не видавшую ничего подобного. Налюбоваться не могла она на убранство комнат, сохранивших еще остатки былой роскоши. Огромные комнаты, особенно большая зала с беломраморными стенами и колоннами, с дорогими, хоть и закоптелыми люстрами, со стульями и диванчиками, обитыми хоть и полинявшею, но шелковой тканью, другие комнаты, обитые гобеленами, китайские вазы, лаковые вещи, множество старого саксонского и севрского фарфора, вся эта побледневшая, износившаяся роскошь когда-то изящно и свежо разубранного барского дома на каждом шагу вызывала громкое удивленье Дуни. Варенька снисходительно улыбалась ей, как улыбается взрослый человек, глядя на любопытного ребенка. На восторженные похвалы Дуни она холодно, презрительно даже сказала:

— Суета! Язычество!.. Удивляюсь, как до сих пор не выкинут всего этого в помойную яму.

— Как это можно! — вскликнула Дуня. — Такие прекрасные, такие красивые вещи.

— Суета и пустота! — молвила Варенька. — Это ведь все от врага, это все на усладу язычникам.

— Каким язычникам? Кажется, теперь их больше нет, — с удивленьем сказала Дуня.

— Земля полна язычниками; избранное стадо не велико, — отвечала Варенька.

— Кто ж язычники? — спросила Дуня.

— Все, — ответила Варенька. — Все, кого до сих пор вы знали, кроме разве одной тетеньки, — сказала Варенька и, не дав Дуне слова вымолвить, спросила у нее:

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать, — ответила Дуня.

— Пора отложить суету, время вступить вам на «путь». Я сама в ваши годы пошла путем праведным, — понизив голос, сказала Варенька. — Однако пойдемте, я вам сад покажу… Посмотрите, какой у нас хорошенький садик — цветов множество, дядя очень любит цветы, он целый день в саду, и мама тоже любит… Какие у нас теплицы, какие растения — пойдемте, я вам все покажу.

И девушки, взявшись под руку, вышли на обильно установленную цветами мраморную террасу, а потом медленными шагами спустились в сад по широким ее ступеням.

Меж тем Марья Ивановна сидела в комнате старшего брата с меньшим братом и с его женою.

— Ну как, Машенька, устроилась ты в Фатьянке? — спросил Николай Александрыч.

— Слава богу, совсем почти обстроилась, остается внутри кой-что обделать да мебель из Талызина перевезти, — отвечала Марья Ивановна. — К осени, бог даст, все покончу, тогда все пойдет своей колеей.

— Что ж? В самом деле был там корабль Ивана Тимофеича?[4] — спросила Варвара Петровна.

— В самом деле, — отвечала Марья Ивановна. — И по преданиям так выходит и по всем приметам. Тут и Святой ключ и надгробный камень преподобного Фотина, заметны ямы, где стоял дом, заметны и огородные гряды.

— Хорошо, что в твои руки досталось место, — сказала Варвара Петровна. — Летом на будущий год непременно у тебя побываю. Теперь, говоришь, ничего еще у тебя не приспособлено?

— Еще ничего, — отвечала Марья Ивановна. — Сионскую горницу[5] сделали, не очень велика, однако человек на двадцать будет. Место в Фатьянке хорошее — уютно, укромно, от селенья не близко, соседей помещиков нет, заборы поставила я полторы сажени вышиной. Шесть изб возле дома также поставила, двадцать пять душ перевела из Талызина. Все «наши».

— А поблизости есть ли божьи-то люди? — спросил Андрей Александрыч.

— Еще не знаю, — отвечала Марья Ивановна, — пока до меня не доходило. Да я, впрочем, и разыскивать не стану. Не такое время теперь. Долго ли до беды?

— Ну а эта девушка, что с тобой приехала? В самом деле близка она к «пути»? — спросил Николай Александрыч.

— Совсем готова, — сказала Марья Ивановна. — Больше восьми месяцев над Штиллингом, Гион и Эккартсгаузеном сидела. И такая стала восторженная, такая мечтательная, созерцательная и нервная. Из нее выйдет избранный сосуд.

— Ну, это еще не угадано, — молвил меньшой Луповицкий. — Бывали и восторженные, бывали и мечтательные, а после назад возвращались в язычество, замуж даже выходили.

— Эта замуж не пойдет, — сказала Марья Ивановна. — Любовь житейская ей противна, в этом я успела настроить ее. И другая есть тому причина — я и той воспользовалась, хоть и ни разу даже не намекнула Дуне об ее сердечных ранах. Понравился ей какой-то купчик, познакомилась я с нею тотчас после разрыва, поговорила с ней, посоветовала читать мистические книги, а теперь, проживши у них больше двух недель, кажется, совсем ее укрепила. Много порассказала я ей, и теперь она горит желаньем услышать «живое слово». В первое же собранье можно будет ее допустить, разумеется, пока без «приводу»[6].

Я уверена, что она озарится. Когда будет у вас собранье-то?

— Хотелось бы в субботу на воскресенье, — сказал Николай Александрыч. — Не знаю, соберутся ли.

— А по многу ль теперь собираются? — спросила Марья Ивановна.

— Умалился корабль, очень умалился, — скорбно промолвил Николай Александрыч. — Которых на земле не стало, которые по дальним местам разошлись. Редко когда больше двадцати божьих людей наберется… Нас четверо, из дворни пять человек, у Варварушки в богадельне семеро. Еще человека два-три со стороны. Не прежнее время, сестрица. Теперь, говорят, опять распыхались злобой на божьих людей язычники, опять иудеи и фарисеи[7] воздвигают бурю на Христовы корабли. Надо иметь мудрость змиину и как можно быть осторожней.

И с покорным видом, с умильным взором на Спасителя с апостолами во время бури на Галилейском море, знаменитой кисти известного художника Боровиковского, запел Николай Александрыч вполголоса заунывную песню. Другие вполголоса припевали ему, а у него щеки так и орошались слезами.

Кораблик заливает морскими волнами,Сверху грозят тучи, стоючи над нами,Заставляют бедных страдать под водами,Скудны мы, бедны — нищета вся с нами,Скудость и бедность всегда жила с нами,Как в прежних веках, так и ныне тоже.Ох, много зачинающих, да мало скончевающих!Припадем коленами на мать-сыру-землю,Пролием мы слезы, как быстрые реки,Воздохнем в печали к создателю света:"Боже ты наш, боже отец наших,Услыши ты, боже, сию ти молитву,Сию ти молитву, как блудного сына,Приклони ты ухо к сердечному стону,Прими ты к престолу текущие слезы,Пожалей, создатель, бедное созданье,Предели нам, боже, к избранному стаду,Запиши, родитель, в животную книгу,Огради нас, бедных, своею оградой,Приди в наши души с небесной отрадойВсех поставь нас, боже,Здесь на крепком камне,Чтоб мы были крепки во время печали;Мы всегда желаем быть в избранном стаде,Ты наш учитель, ты наш попечитель,Просим милости богатой у тебя, владыки,И всегда ходить желаем под твоим покровом,Ты нас, батюшка, питаешь и всем оделяешь,В наших скорбях и печалях сам нас подкрепляешь,Тебе слава и держава в пречистые руки[8]

Все сидели с благоговением и плакали. Не вдруг успокоились, долго сидели после того молча, вздыхая и отирая слезы. Наконец Марья Ивановна спросила у Николая Александрыча:

— А в «слове» кто теперь ходит?.[9].

— Да все те же. Племянненка наша, Варенька, стала в слове сильна и с каждым разом сильнее становится, — сказал Николай Александрыч. — Златой сосуд! По времени, будет в нем благодать великая.

— Слава в вышних богу! — благоговейно поднявши глаза, проговорила Марья Ивановна. — На Дуню я тоже много рассчитываю. Помните, как в прошлом году я под осень гостила у вас, про нее тогда я вам сказывала, что как скоро заговорила я с ней, едва открывая «тайну», дух на нее накатил[10] — вся задрожала, затрепетала, как голубь, глаза загорелись, и без чувств упала она ко мне на руки. Великим знамением тогда я это сочла. А теперь, как гостила у них, каждый почти день бывала она в восторге, так и трясет ее всю: судороги, истерика, пена у рта. Ни словом ей не заикнулась я, что бывает у нас на радениях, а все-таки ее поднимало.

— Дай господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в слове ее, — сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и «привод» сделать… Только ведь она у отца живет… Помнится мне, говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем, говорила ты, нет ни капельки.

— Это так, — подтвердила Марья Ивановна. — Как есть плотской — только деньги на уме.

— Как же Авдотьюшка, познав тайну, станет в Гоморре жить? — сказал Николай Александрыч. — Тяжело ведь ей будет меж язычниками… Некому будет ни утешить ее, ни поддержать в ней святого пламени. Устоит ли тогда она на «правом пути», сохранит ли «тайну сокровенную»? Об этом надо обсудить хорошенько. То помни, Машенька, что ангелы небесные ликуют и радуются, когда языческая душа вступает в ограду спасения, но все небесные силы в тоске и печали мечутся по небу, ежели «приведенная» душа возвратится вспять и снова ступит на погибельный путь фарисейский.