Осоковая низина - Харий Августович Гулбис

хрупкости и легкости подростка. На мир она смотрит восторженно. Все ее существо, движения, взгляд одновременно выражают и робость, и отзывчивость. Многие не замечают даже, как под их взглядом она внутренне сжимается, как слегка вздрагивают ее веки и по лицу пробегает тень, не видят, как его вдруг освещает легкая улыбка. Иногда Эрнестине говорят: «Госпожа Курситис, у вас такая воспитанная дочка». Это, конечно, большое признание, такое не часто услышишь, но Эрнестине кажется, что Алиса слишком старается улыбаться и угождать всем, что у дочки не хватает характера; видно, пошла в своего кроткого деда.

Они очень спешат. Не только боятся опоздать на пароходик, но и хотят скорее выбраться из леса; кажется, что за каждым можжевеловым кустом кто-то подстерегает.

После войны часто поговаривали об ограблениях и убийствах. Новое правительство, правда, с этим поветрием пыталось бороться, но почти безуспешно. Со дня, в который начинается наш рассказ, пройдет еще год, и знаменитого бандита Леона Адамайтиса схватят в постели невесты, а спустя шесть лет весенней порой ночью в сыром лесу повесят и там же похоронят легендарного разбойника Ансиса Каупена. А где еще десятки не столь прославившихся злодеев, но тоже приговоренных к смертной казни, и сотни посаженных в тюрьмы, не говоря уже о тех, которых так и не поймали.

Однако еще спустя пятьдесят и более лет подвыпившие интеллигенты будут распевать песни об остром ноже, жеребце и мрачных лесах, петь о герое, который, загубив восемнадцать душ, среди них также женщин и детей, в зале суда со страху перед смертью напустил в штаны.

…А четвертый — это я!

Это прозвучит особенно лихо.

Эрнестина и Алиса старались по сторонам не смотреть, но невольно краем глаза охватывали каждое дерево и куст. В сосняке и на песчаной дороге не было ни души. Только рябой тощий кот испуганно присел на обочине тропы, не зная, перебежать дорогу или кинуться назад.

— Брысь! В беду из-за тебя попадешь, — тихо сердилась Эрнестина.

— Киска, киска, кисонька… — пыталась Алиса задобрить кота.

Но в трудные военные и послевоенные годы кот утратил веру в человека и на всякий случай припал к мелкому брусничнику, полагая, что так его не видно.

— Ничего, все обойдется! — успокоила Алиса мать.

— Кто его знает, — без особого воодушевления ответила Эрнестина.

Когда они увидели, что на дорогу вышли три женщины с такими же коромыслами, Эрнестина с облегчением вздохнула и остановилась.

— Погоди! Передохнем.

Обе спустили на землю коромысла с поклажей. Алиса проводила взглядом женщин, которые вскоре исчезли за поворотом дороги.

— Нам их уже не догнать…

— И прекрасно, нечего навязываться.

Алиса прикусила губу.

К пристани они пришли вовремя. Пароходика еще не было. Алисе с молоком торопиться было некуда, все еще спят, и она ждала, пока уедет мать. Как только с пароходика спустили трап, пассажиры гурьбой кинулись занимать лучшие места. Алиса с волнением смотрела, как мать старается уберечь клубнику. Эрнестина исчезла в каюте, Алиса не могла разглядеть, удалось ли ей сесть, — такой груз несла три версты. Когда пароходик, дав гудок, заскользил дальше, Алисе стало очень грустно, зря она по дороге обиделась на мать за ее резкость.

Навстречу Алисе шли торопившиеся на работу парни, она старалась загодя посторониться, не хотела своими бидонами с молоком преграждать дорогу. Один на девушку только посмотрит и обойдет, а другой, улыбаясь, пойдет прямо на нее, попытается заговорить.

— Барышня, это ваше собственное молочко?

Алиса не смотрела, словно она слепа и глуха, лишь убыстряла шаг. Выбравшись на более спокойную улицу, останавливалась, опустив на землю бидоны, вытирала носовым платком лоб.

В одни двери надо лишь постучать, и к тебе выйдут; у других шуметь нельзя, надо налить молоко в выставленный горшок да перевязать тряпицей — от кошки; в третьем месте — зайти на кухню. Где деньги сразу давали, где платили раз в неделю или когда вздумается. Алиса со всеми покупателями старалась быть приветливой, и ей почти всегда отвечали улыбкой.

Налив последнее молоко, Алиса сняла жакетку. С пустыми бидонами можно шагать куда быстрее, а там, где на дороге нет никого, даже пробежаться или же, наоборот, остановиться и сорвать на обочине веточку, цветок. Теперь, когда солнце высоко, лес уже не кажется таким жутким, полным подозрительных теней. Но Алиса все равно присматривалась к кустам и все надеялась встретить того жалкого кота, но он исчез.

Дед сидел на колоде и тюкал по собранным Алисой сучьям. Слева лежали еще не разрубленные ветки, справа кривые корявые обрубки. Криш брал ветку, ощупывал, клал перед собой на колоду и пытался перерубить одним махом. Это не всегда удавалось. Криш, переведя дух, собирался с силами и рубил снова. Топор на прежнюю зарубку попадал редко, на суке их появлялось несколько, во все стороны летели щепки. Но Криш не поддавался, щупал, замахивался и снова рубил.

— Дедуня, отдохнул бы!

— Так я ведь полегоньку!

Алиса собрала отскочившие обрубки, уложила в поленницу.

— Не хватит ли на сегодня?

— Можно и остановиться.

Алису с дедом связывали особые, им одним понятные взаимоотношения. То, что говорили Эрнестина или Густав, Криш мог пропустить мимо ушей, Алису он слушал всегда. Густаву и Эрнестине он мог и не сказать, если что заболит, но с Алисой всегда делился бедами.

В Ригу Криш перебрался из дальней курземской волости. Старея и постепенно теряя зрение, он начал чахнуть, ему стало трудно жить в городе, сидеть в комнате, слушать шум улицы. Он говорил о косьбе, уборке овса и других полевых работах, и родственники решили, что ему какое-то время неплохо бы пожить на рижской окраине, у старшей дочери, где совсем как в сельской местности. И в самом деле, очень скоро Криш стал намного бодрее и просил, чтобы его тут и оставили. Так что уже десятый год, как он покинул Ревельскую улицу и свою жену Гертруду.

— Дай руку, дедуня!

Криш послушно следовал за Алисой.