Осоковая низина - Харий Августович Гулбис

Терпение грабителей кончилось.

— Сейчас мы тебе покажем, образина этакая!

У стены хлева на поленнице валялись соломенные маты — закрывать в холодные весенние ночи парники и клубничные грядки. С этих матов, наверно, все началось. Вспыхнули спички. Сухая солома занялась сразу, вскоре вся стена хлева была в пламени.

— Звони теперь по себе, гад!

Крышку люка грабители подперли шестом, чтобы нельзя было открыть изнутри.

— Знатно поджаришься!

— Будет на завтрак запеченное в дерьме мясо.

Кто-то хохотнул.

Пламя подступало к крыше, и крышка люка зашевелилась. Густав лестницей пытался толкнуть ее, но на сеновале негде было замахнуться, а шест подпирал крышку.

Поджигатели, избегая яркого света, отошли к соснам.

— Идем!

— Дай руку!

Алиса откинула на двери крючки, и они с матерью выбежали во двор. Оттащили вдвоем шест, тот упал наземь, и люк распахнулся. Отец наверху, пошатываясь, жадно глотал воздух.

— Лестницу спусти! — крикнула Эрнестина.

Густав слез во двор.

— Коровы!

Алиса побежала за ключом от хлева.

Эрнестина и Густав бросились в пылающий хлев. Оттуда вылетели куры, затем Эрнестина вытащила поросенка, но коровы не хотели идти сквозь пламя. Густав тащил их, Эрнестина подталкивала, но обезумевшая скотина упиралась, рвалась назад.

Алиса поспешила на помощь.

— Алиса! Уйди!

— Да пустите меня!

— Уходи отсюда! — кричал отец.

Наконец Эрнестина сорвала с себя юбку, накинула Гриете на голову, и втроем они выволокли корову во двор. Пеструха выбежала сама.

Тем временем двое грабителей вошли в дом, перерыли постели, шкаф, буфет, забрали обручальное кольцо Густава, три золотые десятки и все деньги, вырученные летом за молоко и клубнику.

Было светло как днем. Криш рукой защищал слепые глаза от жара. Кругом лаяли собаки. У Сауснисов на дворе не видно было ни души. Грабители, сделав свое дело, поднялись на пригорок и какое-то время наблюдали оттуда, как трое перепуганных, смешных людишек достают из колодца воду и поливают стены дома, чтобы не загорелся и он. Крыша хлева провалилась, пламя взметнулось вверх, затем начало спадать.

От хлева остались черные головни да пепел. Сено и дрова сгорели вместе с сараем. Для коров Густав смастерил шалаш: крышу — из окон парников, стены — из сырых ольховых кольев, которые он переложил хвоей.

— Собираешься тут коров и зимой держать? А чем кормить их будешь? — спросила Эрнестина.

— До осени перебьемся как-нибудь…

— Всю жизнь как-нибудь.

Густав замолчал.

Эрнестина оделась и пошла на пристань. Два дня после пожара прошли как в тумане. Ни на что не было сил, спать она не могла, страшно болела голова. Однако что-то Эрнестина все же придумала.

Подойдя к дому родителей на Ревельской улице, Эрнестина на минуту остановилась, собралась с силами. Тут, в этом коричневом деревянном доме с одиннадцатью окнами на улицу и одиннадцатью на двор, в одной из одиннадцати однокомнатных квартир должна была найти приют и семья Курситисов. В то время, когда Эрнестина росла здесь, кругом видны были одни приземистые деревянные домишки. Такой же стоял у них во дворе, в нем помещалась двенадцатая квартира. Потом с обеих сторон выстроили большие пятиэтажные здания, которые как бы зажали деревянный дом родителей. Во двор можно было попасть только через подворотню.

Эрнестина подняла глаза на окно матери: посреди большой горшок с алоэ, по бокам занавески, а за ними — черная пустота. В дом можно войти только со двора. По узкой, крутой скрипучей лестнице. Пахнет чем-то кислым, жареным салом и уборной. На каждом этаже в двух средних квартирах кухни немного меньше, чем в крайних, и выходят окнами в небольшой коридор. Внутренние окна часто держали открытыми, оттуда и разносились все эти запахи. Эрнестинина мать жила на втором этаже в крайней квартире, где кухня была одной величины с комнатой. Такую же квартиру со своими мальчишками занимала в другом конце коридора сестра Нелда.

Гертруда была пониже Эрнестины, но зато полнее. Увидев скорбное лицо дочери, она схватилась за сердце.

— Что случилось? Отец умер?

— Нет.

Глаза матери приняли обычное пытливое выражение, но она все же непроизвольно коснулась бородавки на левой щеке, верный знак того, что взволнована.

Эрнестина, рассказав все, заключила:

— Там я больше не останусь.

Нелда, которую тоже позвали, невольно переглянулась с матерью.

— Вы хотите вернуться сюда?

— Не проситься же нам к чужим?

— А что говорит Густав?

— Надо же и об Алисе подумать, какому-нибудь ремеслу ее выучить.

— Это верно.

Гертруда тяжело вздохнула.

— Хорошо, переезжайте! Вон в ту квартирку, что внизу. Там пьяница сапожник за квартиру не платит, скандалит, все жильцы жалуются. Сколько можно такое в доме терпеть?

Так и решили: откажут сапожнику — и Курситисы переберутся к своим.

Дом этот Балодисам не с неба свалился. Доставался он долго, горько и тяжело. Его и не было бы, если бы не Гертруда, которая создала семью и свой дом. Это она пятьдесят лет назад вышла за кроткого Криша и перетащила его в Ригу. Это она, двадцатилетняя девчонка, решилась искать счастья на белом свете. Ей и в имении было нехудо. Сметать с бархатных стульев пыль не то что месить грязь на скотном дворе… Да и Кришу сидеть на козлах в обшитой галунами ливрее и возить благородных господ — не бог весть как было трудно. Криш сам никогда не покинул бы имения; но такой уж он был — куда толкнут, туда пойдет, куда поставят, там и останется. Ленив он не был, но не умел никому перечить. Барон его жаловал за послушание и кристальную честность и был недоволен, когда Криш попросил, чтобы его уволили со службы. Гертруда слыла расторопной горничной, но она