Ветер в твои паруса - Юрий Васильев

- Сын Строева был нашим другом. прошлом году он тоже пытался посадить машину в очень трудных условиях. В почти надежных условиях. Но не смог. И вот... теперь его нет.

- "Аннушка"? - спросил пилот.

- "Аннушка".

- На Зеленой косе?

- Там...

- Тесен мир. Я и не знал, что это молодой Строев. Погиб он геройски. М-да... А я вот свое отлетал. Цветы теперь разводить буду. Или еще что-нибудь. Дочку замуж отдаю... Он допил пиво, поднялся. Его собеседник тоже встал.

- Ну, счастливой дороги, - сказал пилот. - Приятно было поговорить. - И посмотрел на Павла. Потом на Олега. - Приятно было поговорить, - повторил он. - Только на лед в Беринговом море садился не летчик Строев. Там сел мой старый товарищ. Но пусть будет так, как вы говорите. В конце концов, право на легенду надо заработать. Это трудное право.

Они направились к выходу. У самой двери пилот остановился, пошарил в карманах, потом подошел к музыкальному ящику и сунул в прорезь монету. Ящик заиграл полонез Огинского. Пилот постоял минуту, поднял в знак прощания руку и вышел.

Венька тоже любил этот полонез. И злился, когда его называли сентиментальным. "Просто мы очень любим рядиться в тогу эдакого рационализма, - говорил он, - и если, не дай бог, человеку взгрустнется от музыки или от картин Левитана, то он сам страшно пугается, потому в наш век, видите ли, некоторые считают признаком недостаточно сильного характера.

- Слышишь? - сказал Олег. - Это как память о Веньке. Он хотел, чтобы в его честь в тундре сложили песню... Может быть, мы и услышим ее.

- Да, - сказал Павел. - Только я не услышу.

- Ты не услышишь, - согласился Олег. - В Ленинграде у тебя будут другие заботы, куда масштабней здешних. И другие имена будут. Другие люди вокруг. Ты уже не услышишь.

Ну вот, - подумал Павел. - Это должно было случиться. Как ни крепился Олег, как ни старался казаться бесстрастным и все понимающим, он все-таки не выдержал. Дал понять, что я не просто уезжаю. Что я уезжаю из их мира. Из их жизни. Из нашей общей жизни, и все, что теперь будет совершаться здесь, меня уже не коснется.

Нет, он никогда не назовет меня дезертиром. Он просто скажет, что "ветер по-разному дует в наш парус", как говорил когда-то Венька, скажет, что раньше я любил крутую волну и соленые брызги в лицо, любил идти против ветра, а теперь устал, присмирел и пустил лодку по ветру.

Он скажет так или почти так.

Хорошо, пусть говорит. Но сначала скажу я.

Я устал. Я просто по-человечески устал. Дороги, которые я прошел вместе с вами, с тобой и с Венькой, с капитаном Варгом, - дороги эти всегда во мне, но теперь мне уже просто трудно шагать по ним...

Ты помнишь, Олег, как несколько лет назад прилетел к нам в тундру московский фотокорреспондент? Как алчно светились его глаза при виде яранг и оленей? Ему нужен был шаман, хоть самый завалящий; ему нужны были птичьи базары и непролазные топи, в которых тонули бульдозеры, ему нужен был шторм и северное сияние. Он был очень жаден до всего этого.

И он сказал тебе: "Пожалуйста, будьте добры, покажите здесь что-нибудь самое замечательное". Помнишь? И помнишь, что ты ему ответил? Ты сказал: "Я два месяца не был в бане, у меня вся шея в чириях, я пропах потом и дымом, и вам скажу, что самое замечательное в мире - это ванна, это белый телефон на ночном столике, вечерняя Москва и запах духов любимой женщины. И чтобы не было кочек, а был асфальт..."

Вот так ты ему сказал. Только грубее.

Теперь скажу я. Меня ждет женщина, которую я... На которой я собираюсь жениться. Меня ждет отец, с которым я не виделся очень долго. И меня ждет работа, интересная и нужная работа. Ты слышишь, Олег?..

Павел произнес про себя весь этот длинный и напыщенный монолог и вдруг спохватился, что не Олегу, а себе он говорит все это. Себя убеждает и оправдывает.

Олегу ничего такого говорить не надо, потому что Олег это Олег...

И все-таки, должно быть, по инерции, он откашлялся и сказал:

- Вот что, Олег. Давай, чтобы не было недоговоренности. Чтобы все стало на место.

- Не стоит! - Олег положил ему руку на плечо. - Не стоит, старина. Я все понимаю. И знаю все, что ты скажешь.. Восемь лет прожито рядом. - Он с трудом улыбнулся. - Я только хочу сказать, что плохо тебе будет. Очень плохо тебе будет без нас...

... - Плохо тебе здесь' будет, - сказал Венька. - Ох, плохо! Ты где практику проходил? В Казахстане? Это где жарко, да? Здесь холодно. Здесь консервы кушают и пьют чистый спирт. Ты пил когда-нибудь чистый спирт?

- Нет, - сказал Павел. - Я никогда не пил чистый спирт. И ты не пил, старый северный волк. Зато в чемодане у меня три банки клубничного варенья, и я не боюсь признаться, что люблю варенье и не люблю водку.

Он открыл чемодан.

- И еще я могу признаться, что прочитал всего Джека Лондона, и поэтому теоретически умею разводить костер на снегу. А практически мы будем учиться делать это вместе.

- Браво, - сказал Олег. - Перестрелка закончена, и счет пока ничейный. Теперь надо чем-то открыть варенье.

...Это было восемь лет назад. Они сидели в комнате общежития, куда их временно поселили, пили чай, нещадно дымили и присматривались друг к другу.

Вот уже целые сутки жили они на берегу океана. Под окнами грызлись обшарпанные собаки, те самые знаменитые псы, на которых человечество испокон веков покоряет Север, только на этот раз приехал на собаках не отважный полярник, а счетовод из соседнего колхоза, и вместо кольта к поясу у него приторочена кожаная сумка с накладными на цемент и гвозди.

Полярный круг проходил где-то рядом. В окна был виден белоснежный наст, тянувшийся к самому полюсу, и в ранних зимних сумерках мерцали огни крошечного поселка, куда они приехали не в гости и не в командировку.

Они уже побывали на сопке, с которой, по словам старожилов, в хорошую погоду виден чужой берег. Познакомились с официантками в столовой. Дали домой телеграммы и теперь распаковывали вещи.

О! Это было тихое, но впечатляющее зрелище! Должно быть, не многие из их бывших товарищей по курсу могли бы открыть чемоданы и развязать рюкзаки, в которых лежали такие простые вроде бы вещи, исполненные большого Северного смысла.

Тут были складные ножи с десятками лезвий и обычные охотничьи ножи с массивными рукоятками, разобранные и тщательно смазанные двустволки (у Олега - бельгийский браунинг); теплые носки - вязаные и меховые, гусиное сало для растирания обмороженных частей тела, таблетки сухого спирта, плиточный чай и чай байховый; крошечные (во особому заказу) походные примусы, диметилфталат, фотоаппараты с наборами оптики, термосы и специальные плоские фляжки, изогнутые таким образом, чтобы их было удобно носить в заднем кармане меховых брюк.

Все продумано, взвешено, почерпнуто из богатой практики полярных исследований. Без излишества и пижонства.

Да и сами они были серьезными, деловыми людьми: пора бы уже, не мальчики, а взрослые специалисты, которым доверено покорять Север.

Венька был откровенно красив. Он сидел в небрежной позе слегка уставшего человека, и каждое его слово, жест, манера курить и прихлебывать чай говорили о том, что уж он-то хорошо знает, зачем прилетел в этот далекий край и что собирается здесь делать.

- Я слышал, на Чукотке летает один парень, не помню его фамилии. Летает классно. Но хорошо летать - это, в конце концов, наш профессиональный долг. За это памятники не ставят. А вот о нем чукчи сложили песню; исполняют в его честь танец. Это уже надо заработать.

Он налил себе еще стакан чаю.

- Так вот, я тоже хочу, чтобы обо мне сложили песню.

- А ты честолюбив, - сказал Павел.

- Конечно... Разве это плохо?

- Это хорошо, - серьезно сказал Олег. - Я тоже честолюбив. Только петь обо мне не обязательно. Я перед собой честолюбив. На глубине души.

- Застенчивое тщеславие, - буркнул Павел. Олег рассмеялся:

- Ты, я смотрю, язвительного склада человек. Ну, если проще говорить, мне важен сам образ жизни. Вот я сижу в Москве, на Второй Песчаной улице, на пятом этаже, слышу, как у соседа орет стереофонический проигрыватель, и мне делается очень не по себе. Почему? Да потому, что в это время шерп Тенцинг карабкается на Эверест, Хейердал плывет себе на плоту, Луи Бамбар переплывает Атлантику в трехметровой лодке...

- ...а старика Френсиса Чечестера сама королева Англии посвящает в рыцари! - торжественно добавляет Веня.

- Что? Ах, ну да... Только ты ничего не понял. Мне не нужны аплодисменты. Я себе сам аплодировать буду. Я хочу узнать, могу я или не могу заставить себя жить на пределе? Могу я, скажем, в одиночку сплавиться по Индигирке или еще по какой-нибудь реке, по которой в одиночку сплавляться не рекомендуется. Вот тогда, если окажется, что я все это могу, тогда я себе и поаплодирую. На глубине души... Что, не понятно?

- Нет, почему же... - сказал Веня. - Я понимаю. Все мы ищем свою Большую реку, каждый хочет знать, на что он способен... Павел, например, я вижу, способен всю банку съесть и даже о последствиях не думает.