Таежная богиня - Николай Гарин

Антоныч работал быстро. Вскоре из разрозненных мазков на боковине печи появились зеленые деревья странного вида, над ними голубое в ватных клочках небо, а в самом углу около печной трубы желтое солнце с длинными, слегка ломанными лучами. Матвей был поражен. Он не сводил восторженных глаз с кисти, которая то и дело накладывала на печь все новые и новые краски. Мальчик проникался цветом и готов был многое отдать, чтобы самому хоть раз попробовать что-нибудь раскрасить. Он уже по-другому смотрел на невзрачные, мятые цилиндрики, которые выдавали из себя волшебные цвета.

С того дня так и пошло. Утром, едва раздавался перестук костылей на чердаке, Матвей уже был на ногах. Наспех перекусив, он поднимался наверх к Антонычу, взваливал на себя чемодан, и они отправлялись на работу. Ни мать, ни бабушка, зная увлечение мальчика рисованием, не возражали. Постепенно, внимательно наблюдая, как Антоныч размечает свое будущее “произведение”, как подбирает цвета, как накладывает мазки, Матвей стал замечать, что ему хочется поправить рисунок Антоныча, изменить цвет, картину сделать более нарядной, забавной, интересной, но он боялся сказать даже слово.

Однажды, расписав до половины большую клеенку одной из заказчиц, Антоныч перебрал за обедом молодой браги и неожиданно уснул. Он завалился прямо под стол и, вытянув единственную ногу, засопел.

Просидев несколько минут подле неподвижного Антоныча, Матвей жадно схватил кисть и палитру, и рисунок на клеенке стал меняться. Мальчик так и не понял, как все произошло, время будто остановилось. Опомнился, когда картина была завершена. Вместо овального прудика появилась река со скалистыми берегами, как у них в Сысерти, пышные березки стали прозрачнее, сквозь листву виднелось небо, домик подрос и стал двухэтажным, как у Черепановых, их соседей. Появился резной забор, но самыми нарядными и красивыми стали цветы, которые выглядывали из-за забора. Цветы были и по углам картины вместо жирных, круглых голубей.

Спросонок Антоныч долго смотрел очумелыми глазами на празднично раскрашенный пейзаж, пока наконец не понял, что перед ним совсем не его работа. Тяжело дыша густым перегаром, он подтянул к себе испуганного Матвея, глянул на его перепачканные красками ладони и тут же без замаха ударил по лицу. Опрокидывая ведра, тазы и стулья, мальчик отлетел в дальний конец избы и замер.

Боли он не чувствовал, а чувствовал, как ни странно, другое, что-то трепетное, радостное, зародившееся в этот момент внутри, что-то светлое и легкое. Это потом, когда пройдут годы, Матвей поймет, что именно тогда он впервые почувствовал себя начинающим волшебником. Когда, смешав несколько красок, можно сделать праздник на обыкновенной клеенке, нарисовать простую ромашку, оживить и сделать ее сказочно красивой. Когда в темной убогой избе по твоему желанию вдруг вспыхивает радуга, а над ней огромные, невиданной красоты бабочки. Или когда уставшие от горя и нужды глаза людей становятся по-детски теплыми и доверчивыми. Все это будет потом.

Несколько дней после случившегося Антоныч не брал с собой Матвея. Ходил один, гулко постукивая костылями и погрохатывая чемоданчиком с красками. Стал чаще и сильнее напиваться, драться с собутыльниками, увеча всех, кто подворачивался под руку, ломая об их головы свои костыли, разбивался в кровь сам. С наступлением осени сильно простыл, слег и уже больше не поднимался. Схоронили бедолагу, так и не узнав ни его фамилии, ни откуда родом. Остался лишь чемоданчик с красками.

А Матвей продолжал рисовать. Рисовал в школе, оформляя классные стенгазеты. Рисовал сочно, смело, самобытно, удивляя одноклассников и учителей. Все предрекали ему большое будущее, но судьба распорядилась иначе.

Едва поняв, откуда это ночное видение с женским лицом, Никита бросился на вокзал. Через семь часов скорый поезд мчал Никиту домой. Вытянувшись во весь рост на верхней полке, Никита смотрел в окно, за которым непрерывной размазанной картиной плыли перелески Подмосковья, мелькали дома, речушки и снова лес.

До защиты осталась ровно неделя, семь дней. “Сутки туда, сутки дома и обратно, — рассуждал он, глядя на густеющие сумерки за окном, — главное — найти ту тетрадь! Тетрадь, тетрадь...”

Спать не хотелось. Было легкое возбуждение, от которого не сиделось и не лежалось. Думать Никита боялся. Боялся спугнуть едва наметившееся ощущение выхода из тупика, надежду, что могла бы вырвать его из застоя, из затянувшихся терзаний по поводу главной работы за пять лет учебы. В предыдущую ночь, после того, что приснилось, он так больше и не заснул. Вот и теперь соседи по купе недовольно поглядывали на странного парня, который то и дело бегал в тамбур покурить, а если забирался на свою полку, то без конца ворочался.

Чтобы не напугать мать неожиданным приездом за неделю до защиты, Никита сразу отправился в Сысерть к бабушке. Маргарита Александровна, разменявшая восьмой десяток, отнеслась к внезапному приезду внука весьма спокойно. Ни о чем не спрашивая, она накормила Никиту и стала стелить ему за печкой постель.

— Не-е, бабушка, я на чердаке...

— Пошто так? — удивилась Маргарита Александровна.

— Надо. Хочу почитать отцовские тетради. Там все по-прежнему, как было? — Никита поднял на бабушку покрасневшие от бессонной ночи глаза.

— А почему там должно что-то измениться? — вопросом на вопрос ответила та и внимательно посмотрела на внука. Вот теперь она удивилась. Приехать из Москвы и, не заходя домой, сразу к ней, вернее, к тетрадям отца... Значит, наконец-то понадобились тетради Матвея, ее единственного сына, давно пропавшего где-то в горах на Севере.

Через полчаса Никита уже рылся в груде хлама, скопившегося на чердаке за много лет. Легко отыскав небольшой сундук с вещами отца, он погрузился в пыльные, умершие, как и отец, вещи. Все они были аккуратно и любовно уложены, и лишь пыль да запах говорили об их заброшенности. В основном это было снаряжение геолога-полевика далеких шестидесятых годов, затертые, выбеленные солнцем и потом штормовки, растрескавшиеся сапоги, геологический молоток, полевая сумка, тетради... Вот в какой-то из них и находилось то, ради чего Никита приехал.

Ему было лет семь или восемь, когда, играя здесь, он неожиданно наткнулся на этот деревянный сундук, обитый ржавыми полосками железа. Сундук был не заперт, хотя сбоку был врезан красивый замок. Вот тогда, перелистывая толстые, в коленкоровых обложках тетради своего отца, он впервые увидел, как здорово тот умел рисовать. Рисунки были на каждой странице. Карандашные, чернильные, в различных техниках. На одной стороне разворота тетради шел сложный текст с цифрами и непонятными знаками, а на другой рисунки. Это были наброски фрагментов каких-то горно-таежных ландшафтов, образцов пород, минералов, птиц, зверей. Были изображения людей с раскосыми глазами в странных меховых одеждах. На рисунках они охотились с луками и ружьями, рыбачили с лодок. Были изображены их конические хижины из шкур, собаки, дети, олени, медведи и многое, многое другое. Это стало первым пособием по рисованию для маленького Никиты. Он дни проводил на чердаке и перерисовывал в свой альбомчик рисунки отца. Получалось плохо, но зато он раскрашивал цветными карандашами, и ему это нравилось.

Все рисунки были ему более или менее понятны, кроме одного — изображения некоей женщины. Это был странный портрет. Он выглядел так, как будто уже законченный карандашный рисунок отец зачем-то стер ластиком, но не до конца, осталось легкое, прозрачное изображение, точно прикрытое просвечивающей тканью. Тем не менее рисунок хорошо читался. Лицо женщины было необыкновенно красивым. Тогда, глядя на него, маленький Никита догадался, что отец нарисовал этот портрет, чтобы любоваться этой женщиной, отчего мальчика охватило чувство ревности, он захлопнул тетрадь и убрал ее подальше. Вот это-то лицо и приснилось ему два дня назад в Москве. И сейчас, торопливо отыскивая нужную тетрадь, Никита свежо и ясно представлял этот рисунок. Из-за него он приехал сюда, чтобы открыть для себя некую тайну, давний секрет отца, а может быть, и свое будущее.

— Ложись, Никитка, — неожиданно донеслось снизу, — ложись, родимый, утром и найдешь, че ищешь-то. — Маргарита Александровна болезненно переносила чрезмерную трату электроэнергии. Ее страсть к экономии была известна. — Огонь-то зря не жги, родимый, выключай огонь-то...

— Хорошо, бабуль, все, ложусь, — громко проговорил внук и принялся искать свечу.

Когда вспыхнул живой огонек и погасла лампочка, на Никиту вязко и мягко навалилась темнота. Прикурив от свечи, он откинулся на спинку старого дивана и закрыл глаза. Хотелось попривыкнуть к полумраку и немного перевести дух.

— Дом-то не спали куревом, — опять донеслось снизу

— Не спалю, бабуль, — не открывая глаз и не напрягая голоса, отозвался Никита.