Под уездной звездой - Анатолий Богатых

«Бывает, молча куришь без огня…»

Бывает, молча куришь без огня,читаешь иль клонишься над работой,и вдруг негромко позовёт меняневидимый и неспокойный кто-то.И представляется полупустой вагон,слезятся стёкла, и поля в тумане,кочевье громкое проснувшихся ворон, —всё-всё, что сердце жалостию ранит.На переезде одинокий дом,бельё намокшее (хозяйка позабыла),уже рассвет, но ни души кругом, —всё-всё, что сердце Русское любилои любит, ревностное, поверяя снам,за безысходность бытия земного,за безнадежность, за тоску, за срамминувшего…Не надо мне иного!Вот э т о Родина. Куда ей без меня?Куда мне без неё, на край ли света?(Ты молча куришь, в доме нет огня.)Я знаю, что тебе курить до света,молчать и думать, дожидаясь дня,и спрашивать её…И ждать ответа.

«Зачем живу, зачем плыву…»

Зачем живу, зачем плывув потоке дней, в круженье лиц?Мой дом не здесь, я здесь живупо праву перелётных птиц.

Мой дом не здесь, я здесь гощу.И выходя один во тьму,знакомый горний свет ищу —привычный глазу моему.

Мой дом не здесь, мой дом – звезда,высок, высок её венец, —но так не долог путь туда,где Мать не спит, где ждёт Отец.

Взмахну крылом, – поля у ногкачнутся, поплывёт жнивьё.И на земле отбудет срокбездомье вечное моё.

И над травой родных могил,над чистотою светлых книг,над болью тех, кого любил,зайдётся мойпрощальный крик…

«…В день Воскресенья, взрывая гробы…»

…В день Воскресенья, взрывая гробы,встанем на страшную песню трубы,с плеч отрясая могильную тьму,и в о п р а в д а н ь е протянем Ему —хоть под ногтями! – немного земли,той, о которой мы лгать не могли,той, на которой извека стоим —нищей, голодной, —возлюбленной Им…

«Как живётся тебе на далёкой планете…»

Как живётся тебе на далёкой планетев благодати житейской, с удачей в руке?Не с тобой ли счастливые, сытые детиговорят на родном – на чужом! – языке?

Но однажды…однажды ты вспомнишь иное:снег слепящий, другое свеченье луны;ветер плачет, и рвётся, и стонет, и воетнад простором забытым несчастной страны.

И тогда…и тогда, отрешившись от блудасрамословья, ты в памяти ясной познайтёмный край,светлый край ожиданий прощенья и чуда,кроткий край,страшный край, где тебя и в глаза называли иудой, —этот грешный, святой —и потерянный рай…

«…Ещё потерь своих – на полпути…»

…Ещё потерь своих – на полпути —не сознаёшь, влюблённый в звон таланта,но поздней ночью у бессонной лампывзгляни в себя, как в книгу, и прочтивсё сызнова. Иль – как бесстрастный врач —рукой умелою спокойно и без дрожисними с души покров отмершей кожи, —гляди в себя и, если можешь, плачь…

«…но почему-то…»

…но почему-то,когда услышу Родина, то мнеувидится и призрачно и смутноне лунный свет на бархатной волне,не зимний снег, не летний белый деньи не весны зовущие тревоги,а та пора, когда и думать лень,и клонит в сон, и странно телом слаб, —продрогшие поля, разбитые дорогии лица тёмные усталых Русских баб,погасшие в заботах их убогих,нависшие так низко облака.

И долгая – и вечная тоска.

Когда не верится, что есть и жизнь, и свет,и смех людей, и людные места, —а только эта церковь без креста,холмов окрестных нищий силуэт.И в колеях глубокая вода.

И колеи уходят в никуда.

«У врат чистилища душа…»

У врат чистилища душаодна стояла… Ангел белый,её оставив, не спешапрочь уходил. Звездой горелаЗемля, и брошенное телов ней остывало, не дыша,не размыкая хладных уст.Душа глядела виноватона тело, бывшее когда-торабом – бесчестья и безумств —ей, неразумной, но крылатой, —и почитавшей божествомсебя, высокую – родствомслучайным связанную с телом.Душа растерянно глядела,как – угасая – зыбко тлелаЗемля малиновой звездой,далёкой – и чужой отныне, —и понимала, что в пустыневсеискупленья ледянойей, жившей на Земле рабыней,за всё ответ нести – одной…

«На простенке тенью птицы…»

На простенке тенью птицыветви тень впотьмах качается.Со среды всегда не спится,день вчерашний не кончается.

Отогнали сон, похитилисон дневные обстоятельства.Омрачила Лик Спасителятень Иуды, тень предательства.

Серп небесный у́же, у́же…Тонешь, тонешь в душном омуте,не осилить этот ужас —ужас ночи в белой комнате,в колдовском мерцанье месяца.

Мышь скребётся за обоями.Мысль моя – по кругу мечется,моё сердце – с перебоями.

До утра не спишь, а маешься.Одному куда как весело…Всю-то ночь понять пытаешься,что там жизнь накуролесила…

Ночью

Вот моё сердце. Возьми и спрячьв ладонях своих ласкающих.Как этот мрак над землёй горяч,безжалостно обжигающий!

Жил неумеючи, что-то кропал;петляла судьба некроткая.Боже мой Господи, я и не знал,что жизнь такая короткая…

Господи Боже мой, помогимне перемочь уныние!Что́ мне друзья мои, что враги —т а м, где душою ныне я?

Там я один. Только Ты со мной.Веруя в милосердие,перепишу этот путь земнойдетской —из самого сердца —слезойс раскаяньем и усердием.

«…Теперь всё чаще представляю…»

…Теперь всё чаще представляю:однажды ночью смертный сонко мне придёт, – и станет явьюпогожий полдень похорон.

И странно думать мне о том,что этот рай и этот ад,весь этот мир, —«Под сим крестом…», —что жизнь моя – вся целикомвместится в п р о ч е р к е меж дат…

«Наверное, счастлив, кто видит пейзаж за окном…»

Но как странно – во Франции, тут,Я нигде не встречал мухомора.

Наверное, счастлив, кто видит пейзаж за окном,где празднуют вечное лето и солнце стрекозы,где берег лазурный обласкан весёлым лучом,где синее море, и рыжие пляжи, и розы…

Мне снится другое: сияющий северный снег,обмёрзшие стены, проросшее звёздами небо,ночное зимовье, где горькую пьёт человек,где быть я хотел, – и где я не случился и не был.

Увы, не пришлось мне себя испытать на излом,и юность вдовела без строгого, мужнего долга.А властная Муза, задев своевольным крылом,диктуя своё, увела далеко и надолго.

Средь ночи проснёшься, холодным разбуженный сном,замрёшь, отирая мужские, колючие слёзы.А снится всё то же: земля, опалённая льдом.Не синее море, не рыжие пляжи, не розы…

В болезни

Это было в прошлом веке,в бывшей жизни, в стольной мекке…

Брёл чудак с мечтой о славе,о Железном Дровосекедумал, мощь его представя.Думал, дал Господь здоровьяна троих и доброй крови,кости тонкой, жилы прочной,мысли дерзостной и прочейблагодати…По присловью,есть чем жить и днём, и ночью, —пей, гуляй, греши любовью!Думал, век не будет сносу.

Что, дружок, остался с носом?..

Котельнич

…Вёрсты и дни листая,прошедшему помня цену,дом за собой оставя,любимой своей измену,словом, в дороге новой,там, где в снегу-пороше,встречая вагон почтовый,почтовая дремлет лошадь,лютой тоской гонимыйчерез Уральский Камень,снег с её морды милойотряхивая руками,будто бы в гнутых стёклах,в глазах отражаясь длинно,чуть вздрагивая от тёплыхшершавых губ лошадиных,бегущий – куда не зная,бредущий – к последней круче,стою я, слезу глотая,любимой своей измучен,на пересадке третьейтакую родную душуна севере вятском встретив,так говорю ей: «Слушай!Наши сошлись дороги,оба мы одиноки,с судьбой разберёмся сами.Давай поженимся, лошадь!Будем рожать, хорошая,лошадушек, малых крошек».И лошадь прядёт ушами.

…Всё понимает лошадь.

1979; из рукописи книги «Городская окраина»

«…Закат. На земле темнеет. Небесные блещут блики…»

…Закат. На земле темнеет. Небесные блещут блики.Лежит на земле, не тает, сырая густая мгла.И горек дым сигареты – невкусный, душащий, липкий.И горечь сдавила горло, гортань твою обняла.О чём ты, дружок, горюешь, чего ты добиться хочешь?И куришь, и на ночь глядя теребишь в руках пальто?О чистой своей, о верной, о вечной любви хлопочешь? —Птицы в таком наряде не видывал здесь никто.Представь на земле живущих, о тьме столетий подумай.Узнаешь, как жили люди не хуже тебя умом,как мучились, как страдали… Но – радостный иль угрюмый —все на земле находили пристанище, а не дом.Молясь о Слове, о даре, лбом прижавшись к иконе,цепью гремишь земной иль в облаках витаешь.Понял о жизни то, что ничего не понял.Знаешь о ней одно – что ничего не знаешь.

Не повезло, не случилось… В судьбе такое бывает.Попробуем вновь подняться, взглянуть на Небесный свет.Видишь, заря играет, и ветер вовсю раздуваетпленительный и прекрасный – сегодняшний твой рассвет.Как свеж и морозен воздух! Погасли звёздные блики.…Есть истины для поэта, одни на все времена:в любых переплётах странствий ему не изменят книги,и дом его – поднебесье, и Муза – ему жена.

«Сон мне: тракт малоезжий, протяжен и дик…»