Короткометражные чувства (сборник) - Наталья Рубанова

И каждое… Черт, но что я понимаю в твоих картинах?! Ты изображаешь то, чего нет. Плюс – сладчайшая музычка! – включаешь Шнитке и Шёнберга (прочитал на первом диске). Еще – Хиндемита с Сати (прочитал на втором диске и записал четыре фамилии в ежедневник). Дерьмо, все – дерьмо… Но ты постоянно слушаешь их: Шнитке, Шёнберга, Хиндемита, Сати. Запираешься. Дерьмово! Как все дерьмово! В такие минуты я не представляю, насколько больше шансов у картины твоей быть написанной, чем у вен – быть вскрытыми… Что делаешь ты, богемная сука, чем занимаешься, возлюбленная моя?

Молчишь. Всегда молчишь.

А в зеркалах отражались, как ты, Лё, объясняла мне, убогому, «убитые людьми звери, убитые людьми люди, убитые людьми миры»: я ничего не видел[9]. «У тебя другая оптика, Слётов», – усмехалась ты: что я мог возразить? Мне-то, по правде, казалось, будто ты, Лё, не написала ничего сто́ящего. То есть вообще ничего, понимаешь? И я не представлял, кто бы вдруг захотел купить чертову мазню! И если раскиданные по холсту части тел, изувеченные скрипки и горящие клавесины, облака в разрезе (!), глиняные зеркала и юродивые – искусство, то… Ладно.

Когда из мастерской в коридор просачивались все эти шнитке, – душераздирающие шнитке! ужасные! – мне хотелось выломать дверь. Онемечить пространство, отнимающее у меня мою Лё. Изрезать картины, сломить, сломать, убить мою Лё… Мою единственную Лё…

Ты часами играла на губной гармошке: я плохо разбираюсь в стилях (потом, когда ты ответила на мой вопрос, я записал кантри в ежедневник). Часами сидела, глядя в одну точку. Ты, Лё, возможно, находилась «в образе», который должен был отразиться в очередном «шедевральном» зеркале.

Когда же ты откладывала гармошку, мне казалось, будто и губы у тебя серые!

Тебе было, в сущности, наплевать на тряпье: ты не являлась «правильной женщиной», так скажем, с точки зрения «среднестатистического обывателя-самца», как любят выражаться иные ушибленные на голову феминистки (хм, но кто тогда я, если не самец-обыватель? кто?): «Я не хочу никого обслуживать, Слётов». А еще ты, Лё, частенько разгуливала по дому без одежды – помнишь? Не могу сказать, будто мне совсем уж это не нравилось, и все же прикрываться следовало почаще: в квартире плохо топили.

Однако… на выход, Лё! На подиум нашего гнездышка, далекая возлюбленная! Ведь у тебя, модели: серые брюки (3 шт.), серая юбка (1), серый свитер (4), серый халат (2), серое платье (1), серый плащ (1), серое пальто (2), серые чулки (5)… – сбрасывай![10] И не то что у тебя не водилось ничего другого, нет-нет: я не скупился, я как раз хотел отдать всё… Но ты, вот именно ты, «во всем» и не нуждалась, по-прежнему предпочитая – цитирую тебя же – «минимализм элегантного цвета» (записал в ежедневник). Боюсь, даже ярко-желтый тут же стал бы серым, надень ты что-нибудь «веселенькое»: а не серый ли воровал краски у когда-то мира? Не серый ли волк украл тебя? Черт! Я действительно не знал! Господи…

Я не сумасшедший[11].

А иногда, Лё, признаюсь, я думал, будто вообще – вовсе – не знал тебя. Никогда. Слишком часто ты казалась чужой. Посторонней. Даже, может, потусторонней. Да, все просто: ты не от мира сего, да, да, да, но – сорри! – как-то. Месяца. Полтора. Ты. Спала. Одна. В своей. Мастерской. Не позволяя. Даже. Дотронуться. До. Тебя. Рассуждала. О. Фригидности. О. Том. Что. Постель. Вызывает. В. Тебе. Ужас. Отвращение. И. Что. Тебе. Позарез. Нужно. Заняться. Творчеством. Оно. Типа. Твой. Наркотик. Без. Него. Ты. Типа. Погибаешь[12].

И – браво! – ты совсем не расположена меня видеть. И – бис! – просишь оставить тебя одну.

Одну, одну-у-у!!

Ты на полу. В тонких серых чулках и поясе: больше ничего нет. Ты, Лё, такая манкая! Но я удержался. И прикрыл дверь. Даже уехал на выходные! А когда вернулся, застал тебя с какой-то натурщицей. Ты редко рисовала людей, а тут – обнаженная девица в интерьере: кувшин, виноград, кальян… Довольно по́шло. Девица, слегка прикрытая пепельным шелком и сигаретным пеплом: ты рисовала ее, Лё, подумать только!

Меня ты встретила чересчур ласково, как бы извиняясь за постороннюю; был и «ужин» – пельмени: конечно, ты не могла запомнить, что их нужно бросать в кипяток, а не в холодную воду. Смеясь, Лё, ты кормила меня с вилочки слипшейся массой; ел я с омерзением, но улыбался. Я ведь был счастлив, Лё!

За что я терпел все это, скажет мне кто-нибудь, нет? За что, ради чего отказался от другой, привычной жизни – по-че-му? Разве можно любить тебя, Лё?! Женщина ли ты?

«Женщина, равно как и мужчина, суть политические и экономические категории», – от радикального феминизма (записал в ежедневник) тошнит, но ты снова читаешь вслух – на ночь, будто сказку – мне: «А пола, в сущности, не существует…»[13]. Четко. Осмысленно. Ровно.

Ненавижу. Ненавижу свою беспомощность. Себя. Я завишу от твоих состояний. Я давно не живу, Лё. Ты невероятно эгоистична, как любой artist (записал в ежедневник)[14].

Да я, честно, даже не знал, сколько ты пережила зим… Их ведь, зим, могло было быть и пятнадцать, и пять, и тридцать две, и двадцать три… Я не знал, когда ты родилась. Никогда не видел твоих документов и уж тем более – родственников. Не понимал, откуда деньги. Я ничего – совершенно! – не знал о твоем прошлом. А ты хохотала, из последних сил стараясь не свихнуться, однако периодически «бредила», и тогда мне приходилось уходить из дому, оставляя тебя с дурацкой гармошкой – лишь благодаря кантри (снова записал слово в ежедневник) ты немного приходила в чувство.

Но ты была очаровательна, моя Лё, моя сладкая де! До сих пор перед глазами всплывают твои, увы, дымчатые – «…всё скрывает дым» (радио) – черты, и, хотя теперь они кажутся размытыми, можно отчетливо разглядеть каждую твою черточку – особенно, если прищуриться.

Прищуриваюсь.

…волосы «детские», мягкие, как будто не вяжущиеся с тем-то и тем-то; едва закрывают уши. Чуть ниже, на шее, – пульс голубоватой жилки.

Глаза действительно непроницаемые[15]. То ли ты правду говорила, то ли врала всегда – ничего нельзя было разобрать: какое там «зеркало души»!

Скулы как будто «острые», нагловатые. Губы?.. Сейчас не вспомнить, нет-нет, не хочу… Нет. Как и нос.

Походка?.. То резкая, то плавная. То вообще без походки… Вроде, ты никогда и не ходила… А может, тебя вообще не существовало… И никакой походки… Так бывает?

Признаюсь, Лё: я в тебе сомневался. Ревновал ко всему: к краскам, к губной гармошке… К самой себе. И еще: я знал, Лё, я был уверен: ты принадлежишь мне, только когда спишь. Рядом.

Или, когда ты, Лё, спишь, ты принадлежишь мне меньше всего?..

Как-то я долго изучал твое тело – с зажженной свечой в руке: каждый кусочек. Каждый миллиметр твоей не слишком гладкой кожи. Каждый волосок. Каждую родинку. Шрамик. Удивительно: ты не была красавицей – да и что такое красавица? – однако твой маскирующийся мясом и кожей скелетик казался до того гармоничным, что я, Лё, на самом деле – ты слышишь? слышишь? дай знать! – сходил с ума: да я же всегда восхищался тобой, фигурная моя де, милая моя Лё!

А ночами ты одно время чудесничала: твои приступы мазохизма (назовем так) меня скорее угнетали, чем возбуждали, но как я мог отказать?.. К счастью, продолжались эти эксперименты недолго: как и многое другое, наскучили тебе и они.

А какой беззащитной ты, Лё Взъерошенные Волосы, казалась, когда засыпала, положив ногу мне на бок! Только в эти минуты я знал: ты принадлежишь мне, мне, мне, ну, а завтра… Завтра снова будешь всматриваться в свои нарисованные зеркала из глины.

Иногда к тебе приходили: нечасто – ты не очень-то любила гостей. Как и людей вообще. И даже с теми, кого величают artists (см. ежедневник), общалась без особого интереса. Впрочем, я мог ошибаться. Впрочем, все чаще мне казалось, будто чувство любви для тебя недоступно. Но можно ли винить за это мою Лё?

Помню, как-то ты выбежала из мастерской, а потом кинулась ко мне, стянула рубашку, а я-то, дурак, не сразу догнал, что ты просто хочешь меня трахнуть! Таким вот «глаголом» решила прожечь сердце… Заявила: «Сегодня работа возбуждает…» – и полезла в штаны, как последняя шлюха… И ты ведь затрахала меня, детка!

…потом я сказал и ты сказала и снова в мастерскую через час выбежала ошалевшая с кошачьими и потом ты сказала и я сказал[16]…

Но обычно ты, Лё, держала дистанцию. То ли думала, будто я не достоин быть впущенным в твой внутренний мир, то ли вообще ни о чем не думала, и было тебе в кайф – не в пример мне – одной… А я каждый божий день все больше терял голову. И если б ты только узнала, что я схожу по тебе с ума, то моментально вычеркнула бы меня из условной графы «Планы» условного ежедневника: вирус душевной фригидности – такое бывает?.. Я никогда не говорил: «Знаешь, я люблю тебя, Лёра», – и непонимание твое, зачем я с тобой все это время, зачем я терплю твои выходки, – именно это-то, наверное, и подстегивало твой интерес… Странно, я еще интересовал тебя… пусть не каждый день… пусть… я смирился… Смирился… да. А что оставалось? Странно слышать, что мужчины не умеют любить.