Целинный батальон - Виталий Кржишталович

Подойдя к зданию тракторного цеха, солдаты остановились в недоумении. Перед ними шагала аршинными ступенями вверх железная лестница и скрывалась под крышей в ржавом тамбуре. За тамбуром виднелся вытянутый вдоль стены стеклянный скворечник с железным днищем. Шедший впереди всех молодой партизан Санька Белоусов, крепыш, бабник и задира, посмотрел вверх и неуверенно сказал:

— Что-то не видно печной трубы.

Тут же кто-то возразил:

— Видать, паровое из цеха проведено.

Начали осторожно, словно боясь чего-то, подниматься. А поднявшись, обошли весь «уголок», но не обнаружили ни малейшего намека на какое-нибудь обогревательное устройство. Все стояли растерянные и ошеломленные. Кто-то потопал по звонкому бетону и нерешительно предложил:

— А на земле, пожалуй, спать теплее.

— Хорош! — хрипло заорал Белоусов и швырнул свою постель на пол. — Ложись, мужики, лежачая забастовка! Будет над людьми измываться. Всем лежать, пока не поселят в теплом доме. — И напоследок пообещал: — Если кто-нибудь встанет на построение, с тем сам разберусь.

Все побросали постели на пол и уселись на них с независимым и напряженным видом. Последним в новую казарму вошел Мурлик. Поднимаясь по крутой лестнице, он запыхался и теперь его лицо раскраснелось и шумно дышало. Увидев угрюмые лица товарищей, приготовившихся к драке, он усмехнулся и сказал:

— Здесь бунтовать можно. Сюда Самохин ни за что не заберется. Живот не даст — в ступеньки упираться будет.

Солдаты рассмеялись, но Мурлик опять только усмехнулся и, не спеша положив свою постель под стену, сел и задумался. Вообще это был немногословный парень, со всеми вежливый и к старшим почтительный. Никому за всю целину он не сказал ни одного грубого слова. Поначалу к нему относились с опаской, подозревая в наушничестве. Но, во-первых, не было ни одного случая, подтвердившего опасения, во-вторых, его уживчивый, покладистый нрав располагал к взаимному дружескому отношению, в-третьих, Мурлик завоевал доверие к себе тем, что нет-нет да соглашался сгонять за водкой. Постепенно настороженное отношение к нему прошло и рискованные разговоры больше не прерывались при его появлении.

Мурлик помолчал, а потом спросил у сидевшего справа от него командира первой выездной бригады младшего сержанта срочной службы Устюгова:

— Петька, это чего, опять бастуем?

Устюгов сидел с закрытыми глазами и, как видно, дремал. Не дождавшись ответа, Мурлик повернулся к сидевшему слева пожилому партизану, которого все срочники и молодые партизаны уважительно называли дядей Сережей. Был он не по годам морщинист, сутул и дряхл.

— Дядя Сережа, из-за чего сыр-бор? Чего требуем?

— Избу теплую требуем, — охотно отозвался дядя Сережа, — осень на дворе. Сколько мерзли в палатках. Нам говорили, что лето. Теперь лето кончилось. А это помещение, видимое дело, холоднее палаток. Разве с людями можно так обращаться? Санька правильно сказал: издевательство да и только. Я такого обращения на фронте и то не видел.

— Это что ж, Белоусов все затеял? — опять спросил Мурлик.

— Отчего один Белоусов, — обиделся дядя Сережа, — а мы что, бессловесные организмы? Все порешили. Видимое дело.

Его слова прервались цокотом каблуков по гулкой железной лестнице, и в казарму вбежал дежурный офицер — молодой лейтенант, обязанности которого при штабе были не совсем ясны. Чаще всего его видели дежурным по части или парку. Так лейтенанта за глаза и звали: Хронический дежурный. Запыхавшийся Хронический дежурный крикнул с порога:

— Повара! Живо в столовую. Нам гражданские половину кухни отдали. Ужин пора варить.

Ему никто не ответил и никакие повара не поспешили выполнить его распоряжение. С ошеломленным видом Хронический дежурный вошел в глубь казармы.

— Вы чего это расселись? — спросил он, звонко цокая по бетону коваными каблуками. Ему и на это не ответили. Тогда он быстро повернулся и закричал во весь голос:

— А ну встать! Приказываю встать! Строиться! Смир-рна!

Солдаты лениво рассмеялись. Хронический дежурный сразу густо покраснел и как будто даже вспотел — лоб и нос его заблестели. Он подбежал к маленькому Гарипову, срочнику из одной с Устюговым части.

— Гарипов, почему смеешься?

Гарипов, призванный на службу в начале этого лета и сразу же попавший на целину, испуганно замолчал. Сидевший рядом Устюгов услышал фамилию друга и открыл глаза.

— Что случилось, лейтенант? — настороженно спросил он.

Хронический дежурный, притопнув, крикнул:

— Товарищ младший сержант, почему вы сидите, когда с вами разговаривает офицер? Немедленно встать!

Белоусов, сидевший напротив, громко зевнул и ответил за Устюгова:

— А не положено, вот он и не встает.

Хронический дежурный обернулся и ошарашенно спросил:

— Почему не положено?

— А молодой еще.

Все опять засмеялись, на этот раз дружно и громко. Лейтенант быстро огляделся и выбежал из казармы.

Это происшествие с дежурным по части разрядило напряженную атмосферу и отовсюду послышались разговоры, смех, Малеха предлагал кому-то сыграть в карты. Устюгов, не поворачивая головы, сказал тихо Гарипову:

— Илька, сколько раз говорить — не высовывайся.

Илька пару раз махнул длинными и пушистыми ресницами, обиженно ответил:

— Я ж ничего не делал.

Устюгов посмотрел на Илькино насупленное лицо и взгляд его смягчился.

Гарипов появился в учебном батальоне неожиданно. Призыв давно прошел. Вся молодежь, приписанная к роте, уже прибыла и вторую неделю терла по ночам авторотовский туалет, когда в строю появился новый человек. Человеком этим был худенький мальчонка, испуганно таращивший черные круглые глаза. На вид ему нельзя было дать больше четырнадцати. Солдатское х/б, размера на три больше необходимого, висело на нем подобно парусам в безветренную погоду. Устюгов не поверил в то, что бывают такие солдаты, и даже потребовал у парня военный билет.

С самого начала маленький солдат стал занимать Устюгова. Он казался ему потешным. Младшему сержанту доставляло неожиданное удовольствие исподтишка наблюдать за тем, как Ильгиз подпрыгивает, пытаясь достать перекладину во время зарядки, как он суматошно старается исполнить очередной приказ своего командира, слушать звонкий голос Ильгиза, когда, стоя дневальным возле тумбочки, он кричит «смирно». Все это в исполнении Гарипова воспринималось как-то несерьезно, даже комично, как всегда воспринимаются действия подростков, подражающих взрослым. День ото дня приятное чувство, возникавшее в душе Устюгова при встрече с Ильгизом, становилось все теплее. Вскоре он уже чувствовал, что в отсутствие Ильки ему чего-то недостает. Устюгову было жаль, что Гарипов попал в другой взвод, и он подумывал, как бы добиться перевода Ильки под его подчинение. Но тут подошла командировка в целинный батальон, куда его послали вместе с Гариповым. Однако до этого события случилось еще одно, существенно изменившее отношение Устюгова к Ильке. Точнее — углубившее это отношение, сделавшее его богаче и сложнее. К простому желанию видеть перед собой Илькино наивное лицо прибавилось еще одно чувство — тревога за мальчишку.

Довольно скоро после Илькиного прибытия в роту Устюгов стал замечать, что Илькин командир, сержант Айвар Гростиньш, тоже проявляет к Гарипову внимание. Каждое утро на подъеме его можно было видеть возле Илькиной койки. Он проводил пальцем по одеялу, проверяя натяжку, после чего Илька плелся на Большой проход и вытаскивал из угла полотер — подбитый шинельным сукном деревянный ящик с двухпудовой гирей внутри. На зарядке Устюгов мог частенько видеть, как взвод Гростиньша переминается в строю и один только Илька отжимается от земли под мерный счет сержантского каблука. В парке Ильке попадались самые грязные и тяжелые работы. И редкая ночь проходила без того, чтобы Устюгов не застал Ильку в туалете за уборкой.

Вместе с Гростиньшем Устюгов закончил один взвод учебной роты. Затем Устюгов остался служить в учебке, а Гростиньш перебрался сюда — на второй этаж, в «постоянный состав». Еще через полгода сюда же перевели и Устюгова. Когда-то они были приятелями, и их койки стояли рядом. С тех пор все сильно изменилось, но Гростиньш по-прежнему приветливо улыбался однокашнику.

Устюгов чувствовал, как неприязнь к Гростиньшу начинает скапливаться в душе, но из последних сил сдерживал ее. За время службы Устюгов слишком хорошо усвоил неписаные законы солдатского общежития и не мог подняться против «своего призыва» в защиту младшего. Такое допускалось лишь в крайних случаях — если младший оказывался земляком или родственником. И все же неприязнь прорвалась наружу.

Поводом послужило очередное Илькино наказание. В ту ночь Устюгов задержался вместе с Новожиловым в Ленкомнате. Они вместе разукрашивали «дембельский» альбом Новожилова. Транзисторный приемник пробил полночь, когда Устюгов потянулся и встал из-за стола. Перед сном он решил перекурить. Вошел в курилку и вдруг за дверью туалета услышал чьи-то всхлипывания. Устюгов открыл дверь. В углу на корточках сидел Илька и отчаянно плакал. В правой руке он держал бритвенное лезвие. Услыхав скрип двери, Илька бросился на четвереньки и принялся быстро скоблить лезвием плитки пола.