Целинный батальон - Виталий Кржишталович

Приехав в роту и убедившись, что без запчастей они и даром не нужны, ремонтники выбрали себе взвод подальше и решили окопаться там надолго. Задача состояла в том, чтобы найти себе длительную халтуру у какой-нибудь одинокой старушки. Это было непросто: тем же самым был озабочен весь личный состав здешнего взвода. Но выездная бригада не особо горевала — у них был Малеха. Дело в том, что Малеха не только обладал умением «втюхивать» колхозникам ворованные детали по максимальной цене, заваривать крепчайший чифир и в дни трезвого простоя скрашивать своим товарищам тоскливое существование солеными историями, но кроме того он владел сложнейшим и не до конца изученным искусством нравиться женщинам. Особенно перестаркам. А что до одиноких пенсионерок, то у них он просто не знал ни в чем отказа.

В этот раз Малеха раздобыл сразу два адреса. По одному он направил Устюгова с Новожиловым, по другому ушел сам с двумя бригадными партизанами.

Требовалось перекрыть крышу на сарайчике. В первый же день, отрывая слегу, прижимавшую куски толя, Устюгов провалился ногой в лопнувшую кровлю и сильно поранил колено. Хозяйка, нестарая дородная женщина, работавшая в деревенской школе завхозом, кассиром и преподавателем немецкого языка одновременно, перепугалась и предложила проводить младшего сержанта к фельдшерице. Он отказался от помощи и пошел сам. Усадьба фельдшерицы располагалась на самом краю деревни, упираясь разрытыми картофельными грядами в длинный невысокий косогор. При доме был и медпункт.

Саму фельдшерицу Устюгов застал во дворе. Она стояла спиной к воротам в неуклюжем черном ватнике и кирзовых сапогах, колола дрова.

— Давайте помогу, — предложил Устюгов, удивляясь тому, что солдаты обошли этот дом стороной.

Фельдшерица обернулась и оказалась совсем молодой еще женщиной, ну разве чуть постарше его самого.

— У меня самогонки нет, — хмуро ответила она и уже было вновь подняла топор, как заметила рваную штанину и кровь на колене гостя.

Устюгов сидел на топчане в пустой, белой и холодной комнате медпункта, а фельдшерица перед ним на корточках забинтовывала его колено. Она была немногословна, двигалась быстро, но угловато и, что огорчило Устюгова, была некрасива. Правда, что-то неуловимое все же привлекало в ней, но что именно, разобрать было трудно. Возможно, взгляд карих глаз, добрый и умный.

На следующий день Устюгов с удивлением обнаружил, что первая его мысль после пробуждения была о фельдшерице. О том, что после обеда он пойдет на перевязку, и что подумал он об этом не без удовольствия.

В этот день Устюгов работал из рук вон плохо, загубил две остродефицитные в этих краях доски и был по этому поводу громко обруган Новожиловым. За сытным хозяйским обедом Устюгов отказался от самогонки, чем вверг в изумление и окончательно испортил настроение напарнику.

В медпункт Устюгов приковылял, отчаянно хромая. Перевязка заняла не больше десяти минут и прошла в полном молчании. После окончания Устюгов потоптался в дверях, колупнул ногтем краску на притолоке, потер нос и, сказав «спасибо», вышел. Весь вечер был хмур, неразговорчив и от самогонки не отказывался. Засыпая, он видел в наплывающем сонном тумане фельдшерицу в синем платье выше колен. Ноги у фельдшерицы были ровные и чуть полноватые. Платье имело глубокий вырез и когда она наклонялась к ноге младшего сержанта, у того перехватывало дыхание.

На третий день Устюгов явился на перевязку раньше обычного и прямо с порога, словно боясь отказа, выпалил:

— Можно я потом дрова порублю? Без самогонки…

Она посмотрела на него с удивлением, усмехнулась, но ничего не сказала. В этот раз на ней было светлое платье с короткими рукавами и взбитыми плечиками. Платье это очень шло фельдшерице и молодило ее. В нем она показалась Устюгову ровесницей.

Когда закончилась перевязка, Устюгов остался сидеть на топчане и тупо следил за тем, как фельдшерица переставляет в стеклянном шкафу склянки. Его она больше не замечала. Он резко встал и заполненный до краев досадой пошел к выходу. Устюгов знал, что уже никогда больше не придет сюда.

— А дрова? — остановил его насмешливый голос. Устюгов повернулся. Глаза фельдшерицы улыбались. — Как звать-то тебя? — спросила она, когда вышли на веранду и Устюгов поднял с пола топор.

— Петром, — ответил он, — а вас?

— А мы еще не дожили до тех годов, когда на «вы», — ответила фельдшерица и протянула ему аккуратную крепкую ладошку, — Люба.

Устюгов колол дрова до самой темноты. Люба несколько раз выходила из дома в ватнике подобрать наколотое в поленницу. Груда полен росла. Петр вошел в азарт и радовался тому, что работы много, хватит назавтра. И вздрогнул от неожиданности, когда Люба, подойдя сзади, тронула за плечо.

— Хватит. Пойдем обедать.

— Да ничего, я не устал, — ответил Устюгов, но обернувшись осекся. Люба стояла перед ним в накинутой на плечи кофточке и теребила на груди бусы из крупных красных горошин.

Обедали молча. Устюгова подмывало заговорить, спросить, откуда она родом, как оказалась в этой глуши, как ей здесь живется. Но только он пытался заговорить, как язык деревенел и, боясь ляпнуть что-нибудь не то, Устюгов продолжал молчать. За чаем к нему пришла мысль, что истекают последние минуты и скоро он должен будет встать и попрощаться. Эта мысль принесла в душу смятение, близкое к отчаянью. Люба потянулась за вареньем. Устюгов посмотрел на ее руку, и, задержав дыхание, положил сверху свою. Люба подняла на него глаза. Взгляд был спокойный. Устюгов почувствовал, как стыд зажигает ему скулы, и резко отдернул руку. Он быстро доглотал чай, встал и поблагодарил хозяйку за угощение. Люба тоже поднялась и качнула в ответ головой. Устюгов с деревянной спиной и сдвинутыми бровями вышел из комнаты на кухню, оттуда на веранду и взял с вешалки бушлат и дембельскую фуражку. В окнах стояла чернота. Тоскливо стучал по шиферной крыше дождь и где-то неподалеку скрипел колодезный ворот. Устюгов спустился по ступеням и взялся было за ручку двери.

— Постой, — услышал он сзади себя голос Любы и обернулся. Она стояла на пороге кухни, окутанная светом, и согревала плечи ладонями. Он, боясь смелых мыслей, подошел к ней. — Оставайся, — тихо и не глядя ему в лицо, сказала Люба и ушла обратно в комнату.

Устюгов скинул бушлат с фуражкой на пол, широко шагнул следом.

Перед самым рассветом Устюгов проснулся. Комнату сжимала теплая печная духота, на веранде урчал гулким нутром холодильник. Перед ночью Люба сильно натопила и потому спали с откинутым одеялом. Устюгов лежал и, замерев, впитывал в себя волны дурманящего тепла, шедшие от близкого женского тела. Внезапно за окном возник шум приближавшейся машины — в деревню возле Любиного дома въезжал грузовик. Взвывая мотором и погромыхивая кузовом, он прочертил светом фар космическую темноту, упавшую на землю, и ослепил окна.

Как ни коротка была вспышка света, но Устюгов успел разглядеть Любу. Она лежала на спине, завернув руку под голову, а другую положив вдоль тела. Волосы темным нимбом обхватили голову на подушке. И во всем ее расслабленном теле, в ее позе, в налитой, едва вздымавшейся груди, в выражении Любиного лица, даже в темных Любиных волосах чувствовалось столько неги, столько сладкого покоя и безмятежности, что у Петра заломило глаза и кожа на висках стала горячей. Он вдруг почувствовал, что готов цепным псом защищать тишину этой комнаты, тепло этого дома, урчащий холодильник. Готов броситься на любого, кто посягнет на покой этой женщины. Ему захотелось обнять ее крепко и не пропустить к ней ни горестей, ни обид, ни тревог. Люба шумно вздохнула во сне и, повернувшись к Петру, обняла его и сильно прижала к себе. Ласковое и нежное чувство поднялось из глубин души, бархатисто коснулось сердца и обволокло мозг дремотным туманом.

Разбудил их громкий стук во входную дверь.

— Кто бы это? — со сна испуганно спросила Люба, быстро, даже как-то суетливо, натягивая на себя и Петра одеяло.

— Петька! — Устюгов узнал голос Малехи, — Устюг! Вылазь!

Люба приподнялась на локте и в голосе ее послышалась тревога:

— Что ему нужно? — слово «ему» она произнесла с явной неприязнью.

— Устюг! — вновь закричал Малеха, — слышь, че говорю — зампотех звонит. Веснухина не добудиться, вчера перебрал. Зампотех тебя зовет. Беги к телефону.

Зампотех требовал выездную обратно. Срочно! Устюгов пробовал торговаться, наплел про незаконченный ремонт. На это зампотех сообщил ему, что положение в ротах знает, пусть младший сержант не врет. В заключение добавил про то, что сегодня комбат возвращается из Орла и может завернуть в пятую роту. А это значит, что им немедленно нужно смываться оттуда. Услыхав о комбате, Устюгов больше вопросов не задавал.

Когда он вернулся, Люба накрывала на стол. Завтракали весело. Устюгов разговорился и много рассказывал про свою доармейскую жизнь, про маму и тетушку, про Ленинград. Люба слушала его, не перебивая. Взгляд был ласков.