Комедианты - Валерий Михайлов

– Нуте-с, молодой человек…

И мне приходилось вылезать из-под тёплого одеяла, становиться босыми ногами на грязный пол (она никогда не вытирала ноги и умудрялась затаптывать пол почти мгновенно). Она подолгу ощупывала меня холодными руками и противно лазила во рту ручкой чайной ложечки, от чего меня тошнило и хотелось кашлять.

Обычно она приходила с дочкой примерно моего возраста, задавалой и врединой, которая залазила в грязных туфлях в моё любимое кресло и глупо хихикала, глядя, как измывается надо мной её мать. Закончив осмотр, врачиха отправляла меня обратно в кровать и шла пить чай, оставляя со мной свою противную доченьку, которая тут же начинала хозяйничать в моих вещах (что я всегда ненавидел страшно) и ломать игрушки. Больше всего на свете в эти минуты мне хотелось засветить ей от всего сердца в глаз, что я и делал с завидной периодичностью. Тогда она поднимала крик на весь дом, будто её как минимум режут, и бежала на кухню жаловаться мамочке.

– Какой же он у вас! – говорила недовольно врачиха и уводила своё всхлипывающее чадо домой.

– Игорёша, нам надо серьёзно поговорить… – начинала читать мне долгие нотации мать, от которых становилось совсем уже тошно и тоскливо.

Если папа был дома, он всегда за меня заступался:

– Молодец, сыночек, с бабами по-другому нельзя. Не заметишь, как на шею усядется, тогда её оттуда не сгонишь.

– Чему ты ребёнка учишь? – возмущалась врачиха.

– Чему надо, тому и учу. Он у меня казак.

После этого дочка отправлялась на кухню, к мамочке, которая ещё долго о чём-то болтала с моей мамой, воняя на всю квартиру своими сигаретами, которые она курила одну за другой. Я же заворачивался с головой в одеяло и лежал так по несколько дней, пока, наконец, не появлялась дама с вуалью, чтобы в очередной раз пройти совсем рядом, настолько близко, что я мог слышать лёгкий, почти незаметный аромат её волшебных духов.

Я никогда не считал её сном, наоборот, я всегда был уверен, что она настоящая, что она где-то рядом, где-то совсем близко, буквально на расстоянии вытянутой руки. Не даром же наши сны настолько соприкоснулись, что превратились в один единый сон, перевернувший полностью мою жизнь. Я рос, взрослел, формировался, становился личностью под влиянием этого сна. Дама с вуалью никогда не выходила у меня из головы. Более того, все свои мысли, все поступки я расценивал исключительно с позиции: а как это понравится ей, и вечером, перед сном, я мысленно просил у неё прощения, если что-то в моём поведении было не так, не по её. Она была моим наваждением, паранойей, моим Богом и Дьяволом в одном лице, и в то же время она была моей тайной, моей самой страшной тайной, которую я никогда никому не рассказывал. Для всех остальных я был нормальным, правда, немного необщительным ребёнком, что я постарался исправить, когда стал немного взрослей. Она была моим пропуском в тайную, известную только нам реальность, куда не было входа для посторонних.

Была весна. Выдался один из тех удивительных дней, которые случаются обычно в апреле, иногда в марте, когда буквально во всём чувствуется наступление весны. Я медленно брёл по одной из центральных улиц, стараясь не пропустить ни единого мгновения замечательного дня. Странно, но людей на улице было мало, гораздо меньше, чем обычно бывает в это время дня, что не могло меня не радовать. Люди тоже были весенними, словно бы оттаявшими от зимней стужи. Они были в плащах и куртках, а некоторые женщины были уже в туфлях. Они больше не казались мне страшной, безликой, угрюмой массой. В них появилась индивидуальность, появилась жизнь. Я даже почувствовал искреннее любопытство, впервые мне захотелось посмотреть на их лица, на одежду, на манеру поведения, попытаться понять, что происходит у них в душах.

Я настолько увлёкся рассматриванием людей, что не сразу увидел её. Она шла мне навстречу. Продолжай мы так идти, мы бы столкнулись лбами. Она тоже выглядела по-весеннему. Пальто сменил длинный плащ, на ножках у неё были легкие, осенние сапожки, идеально чистые, словно она не касалась ногами земли. Шляпка тоже была другой. Более лёгкой, весенней, с более короткой, закрывающей только верхнюю часть лица вуалью. На лице играла улыбка. Я никогда ещё не видел такой улыбки, способной вместить в себя всю вселенную. Мои ноги стали ватными, а сердце бешено заколотилось. Я остолбенел. Я больше не мог идти. Я стоял посреди улицы и смотрел на неё во все глаза. И тогда она улыбнулась мне! Она посмотрела на меня и улыбнулась!

Я как ужаленный вскочил с постели. Она меня заметила! Она меня заметила и улыбнулась! Мне! Значит, я всегда был прав. Значит, она действительно существует, и не где-нибудь, а здесь, рядом, на расстоянии вытянутой руки, настолько близко, что наши сны слились в нечто единое, превратившись в одно общее пространство, где среди прочих кукол-статистов, которых рисует нам сон, мы были настоящими. Мы были настоящими!

Я был настолько счастлив, что мог бы всё рассказать тебе, чтобы тут же услышать от тебя очередную колкость, ведь ты самая практичная, самая трезвая и самая умная на свете, тогда как я… Но сейчас не это было определяющим, и даже не наш с тобой последний разговор, не твой любитель Толстого, не Мага, которая тоже ничегошеньки не знала, определяющим был тот раскол, который начался уже тогда, когда наши пальцы сковали золотые обручи из чистой лжи, тоже, наверно, 523 пробы.

– Ты не мужик! – крикнула ты мне, давясь злобой и сигаретным дымом во время нашего последнего разговора, того самого разговора. – Ты не мужик! Ты даже для приличия не хочешь сделать вид…

– А зачем? Мне плевать на приличия, ты же знаешь. К тому же факт – это факт, и теперь уже поздно что-либо делать, и я не хочу что-либо делать, и я не буду что-либо делать, делай сама, всё, что считаешь нужным.

Ты разрыдалась, а я отправился на кухню ставить чайник, но ты прибежала ко мне с сигаретами. Ты курила и говорила, курила и говорила, курила и говорила…

– Тебе плевать! Тебе всегда было плевать! Тебя это даже не волнует. Не скажи я, ты бы даже не заметил, а если бы и заметил, продолжал бы и дальше делать вид, что у нас всё нормально, что ничего этого нет и никогда не было.

– Ты выговариваешь мне, словно не ты, а я пришёл с чистосердечным признанием в измене. Ты хотела, чтобы я тебя вздул? Хлопнул дверью? Ушёл из дома? Набил бы лица вам обоим? Но зачем? Зачем устраивать сцены, если мы с тобой давно уже не муж и жена, а чёрт-те кто с чёрт-те кем. Ты мне изменила, когда променяла меня на своего боженьку. Ты ушла от меня к нему, так что теперь проси прощение у него, а меня во всё это не путай.

– Ты… ты… ты…

Ты схватила уже изрядно помятую пачку, как кошка неосторожную птичку, и, конечно же, сломала последнюю сигарету, твой последний спасательный круг.