Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены - Инна Кошелева

— Почему Айн Рэнд вошла в жизнь моей матери? У меня есть основания предполагать: мать любила тогда уже не отца — другого. Того, с кем позже ушла в хиппи. Но ещё терпела. Ради меня. Ради своих родителей. Ради приличия. Из страха всё порушить, переменить. Она, вышедшая из Ирландии, несла в себе весь её пламень в крови и… до поры до времени все предрассудки чопорной Англии.

Рэнд на её месте поступила совсем по-другому, сразу рванувшись к счастью на глазах у всех. Она сумела свой личный поступок сделать центром духовной жизни для многих и многих убедила в необходимости такого рывка к свободе.

Я читала её роман «Источник». Источником энергии, залогом человеческой реализации Айн называла полную и страстную любовь, вдохновенный секс. И доказывала: общество, заинтересованное в счастливом и деятельном человеке, должно признавать право каждого на любовный союз, любовное чувство. Всегда! — пылко провозгласила Кэролл, понимая, что вызывает на себя шквал вопросов.

И вопросы посыпались. Нет, не Витя, кто-то другой спрашивал Кэролл, как быть с «обстоятельствами». Любовь возникает вовсе не по заказу, а очень даже часто, когда один или оба связаны семейными узами. И как быть с ложью во спасение? Жить во лжи тяжко, не радостно.

— Ложь исключается. Ложь делает человека слабым и не дает человеку быть раскованным.

В жизни Айн страстное чувство «на стороне» возникло в пору счастливого супружества. Она не лгала мужу. Но и от любви не отказалась.

«Боже мой, — думал Виктор. — Эта девочка убеждает меня в том, в чём убедить меня нельзя. Ищет слова для того, чего нельзя высказать в словах. Сейчас она приведёт пример как надо…»

И она привела.

— …Их представили друг другу в Нью-Йорке. Ему за двадцать, ей около пятидесяти. Он мог быть ей сыном. Она прожила десятки лет с прекрасным мужем, который и любовник, и друг, и помощник; супруг любит её, они единомышленники, и друг без друга не мыслят своей жизни. Её молодой партнёр только что женился, перед своей женой он благоговеет, но её девственная чистота порождает психологические и сексуальные проблемы.

«Вот так, бывают обстоятельства куда более крутые, чем наши», — но скептическую улыбку с лица Виктор стёр, чтобы не сбить Кэролл на сцене. Все вокруг внимали, какая-то отмытая до голубизны старушка с буклями даже приоткрыла рот.

— Но между этими двумя, — продолжала в затихшем зале Кэролл, — возникла тяга, как у двух полюсов магнита… Их единство было предельно полным. Физическая близость заряжала их.

Самых близких своих людей Рэнд и её возлюбленный убедили подойти к ситуации объективно, без примеси собственнических, всё искажающих чувств. Они попросили год, в который Айн и её молодой друг могли бы встречаться наедине два раза в неделю.

«В этой Алисе-Айн не было дурацкой приговорённости видеть вещи в двух измерениях: за себя и за «того парня». Я бы мучался, я бы не посмел уговаривать Манечку ждать, пока… Нагрешить и покаяться, оступиться, это понятно. Всё порушить и то легче…» — комментировал внутренне Витя.

— Роман продолжался пятнадцать лет…

«Она приучает меня к мысли, что все мои проблемы и не проблемы вовсе. И предлагает модель ситуации…»

Кто-то в зале выразил его сомнения.

— Смогла ли Рэнд сама преодолеть суетное женское начало в себе? По отношению к жене своего партнёра она, кажется, была жестокосердной… Судя по фильму о Рэнд, который я видела, она постоянно указывала своему партнёру на неумение его молодой жены подняться до «объективного» понимания происходящего, на её «бабью неразвитость»…

«Дать кому-то на растерзание Манечку?»

И Витя вдруг вспомнил свою зелёную, детскую совсем любовь, которая не знала океанского экстаза, но разбудила в нём нежность, потребность думать, заботится о другом человеке. Вспомнил, как не спал ночами и замечательно играл в оркестре. Вспомнил Манины тёплые плечи и девичьи, слишком мягкие, расплывчатые черты лица, светлые миловидные брови, припухшие веки, нос, не очерченный точной линией, лунные волосы.

Женщина на сцене вновь стала вдруг недостижимой чужой красавицей. Стряхнул наваждение: Кэролл… Его Кэролл.

— Я читал, что партнёр Айн изменил ей со студенткой и они расстались скандально. Это выдумки беллетриста? — задал вопрос молодой человек в бейсбольной шапочке.

— К сожалению, ни одна модель не работает идеально. Но пятнадцать лет длилась эта любовь. И каких лет!

«Нет неразрешимых ситуаций, этот свой принцип доказывает мне сейчас Кэролл», — подумал в этот миг Витя.

И женщина со сцены повторила:

— Нет неразрешимых ситуаций. Людям для того и дан разум, чтобы они могли договориться. Я права? — обратилась Кэролл к Вите.

И тогда Витя одним махом, спортивным, ловким движением, какого он за собой не знал, вскочил на сцену. Он взял свой саксофон, заранее положенный на стул рядом с роялем, и, вежливо усадив Кэролл на другой стул, вышел к рампе.

Он импровизировал на темы Шнитке. Использовал несколько тем, взятых из разных работ композитора, но сходных в развитии.

…Утро дня или утро жизни. Человек удивлённо радуется миру, ощущает его гармонию и воспринимает её как должное. Капель за окном и голоса птиц, скажем, звучат в унисон. Но вот сначала один царапающий душу и непонятный звук, другой… И радость разбивается на сотни скрипучих несовпадений. Сквозь них очень трудно и очень не сразу пробивается в них же рожденное светлое слабое созвучие, стягивая к себе самые разные потоки впечатлений. Ценой напряжения и внутренних усилий человек сам выстраивает гармонический ряд, находит равновесие желаемого и возможного. Удача! Счастье захлёстывает его, сбивает с ног, и снова обретённый мир подтачивается волнами печали. Резкий прощальный звук. Всё рухнуло. Робкая надежда на гармонию. Всё сначала…

Трагический тупик!

Он обращался к ней. Импровизируя и погружаясь в работу, Витя всё время видел точёное лицо Кэролл. Оно бледнело и меркло. Он мельком схватывал отдельные лица в зале. На них тоже ложился отсвет безнадёжной музыкальной исповеди. Его поняли. С ним согласились.

Наверное, он играл хорошо. Потому что расходились из зала молча. И коробка, поставленная у выхода, до верху наполнилась долларами. Их долго считали три члена фонда «Живое слово». Они что-то обсуждали, прежде чем вручить Кэролл и Виктору конверты. Такой толстой пачки купюр и чеков Витя в руках ещё не держал. «Долг Зееву стал намного легче», — подумал он.

А ночью Кэролл плакала у него на груди, как ребёнок. И он плакал тоже, впервые в жизни не скрывая слёз и не пытаясь отвлечь от них Кэролл иронией или так называемым оптимизмом. Он был беззащитен, слаб перед близкой разлукой. Мысль об увядающей, засыхающей в нём возможности любить в полную силу, до прорывов в иные миры, была нестерпима. Он боялся смерти воображения, когда закат — просто закат, дороги — просто дороги, а ноты — всего лишь ноты, которые надо знать. Эта женщина, открывшая ему в нём самом так много, навсегда уйдёт из его жизни?!

Виктор гладил ёжик волос, и безупречная красавица говорила ему смешные, ненужные слова:

— Я хочу для тебя готовить и держать в порядке этот свой дом. Но если такое невозможно… Ты привози в Америку домашних, жену. Здесь ты сможешь содержать семью своим саксофоном.

— Кларнетом, — поправил Витя.

— Мы бы только иногда… Совсем редко встречались… Я задохнусь без тебя, — продолжала Кэролл. — Как я буду?

— Это пройдёт, Кэролл. В вашей молодой стране все успевают перебеситься, долго искать себя, а после… Ты станешь финансистом, как твоя мама, или философом, как Рэнд. Твоя голова выдаст много полезных и выгодных проектов…

«Нет, нет»… Солёные слёзы Кэролл он ощущал на своих губах, её ресницы бились у его щеки, как бабочка.

— Я чувствую, что нужна тебе. Чего ты боишься? Меня? Себя? Я ведь ничего не требую. Никто не заменит меня.

— Да, ты моя женщина, Кэролл, — отвечал Витя. — Единственная. Это по сути. Но поверх сути столько нажитых оболочек, что нам не пробиться друг к другу. Ты не жила в России, в стране, которая заблудилась, потеряла память. Человек, живший в ней, несёт страх этого беспамятства. Израиль, напротив, по-моему, помнит слишком много. И каждый день всё вспоминает сначала. Так старик, перебирая семейный альбом, указывает домашним: это то, а это было тогда-то… И не уйти еврею от памяти этой нигде… Мой отец, офицер, атеист и прочее, строил мне в московском дворике шалаш на праздник Суккот. В память Облаков Славы, ведущих евреев на пути из Египта. А ещё с младенчества я знал: евреи не бросают жён и детей…

— Разве я?..

— Мы только чувствуем одинаково, а думаем уже по-разному. Твоего предложения принять не могу. Давай встретимся в другой жизни. Иудаизм признает переселение душ.

— Протестант всё обретает и теряет в этой.