В конце пути (сборник) - Глеб Анфилов

Когда я очнулся, меня охватил страх. Я гнал от себя мысль об опасности стирания моей памяти. Она была, эта опасность. Эрик говорил:

— Спокойно, спокойно, все хорошо. Идет четвертая минута, идет предпоследняя минута.

Оставалось совсем немного. "Когда закончится обход, — думал я, автоматы и Эрик усыпят меня, а потом я проснусь и буду разговаривать с самим собой в машинном образе Будды". Я думал об этом. Первым делом я спрошу его: "Кто ты?" Он должен ответить, что он — это я. Он, наверное, назовет себя моим именем.

— Опыт заканчивается, опыт заканчивается, — медленно говорил Эрик. Сейчас пройдет головная боль и вы уснете... Осталось шесть секунд... пять... четыре... спокойно... две, одна...

Головная боль прошла. Эрик сказал:

— Теперь спите. Спите.

Но я не уснул. Я не хотел спать. Слова Эрика не подействовали на меня. Нет, не спать. Мне хотелось снять шлем и поднять голову.

Но мне не удалось даже пошевелиться. Руки мои и ноги были будто привязаны. Я открыл глаза — и прямо перед собой, очень крупно увидел лицо Андрея. Оно было от меня на расстоянии двадцати сантиметров, не больше. И мне казалось, что я сижу прямо перед ним, нос к носу. Андрей смотрел на меня, пристально и испуганно, И вдруг он картаво крикнул:

— Оно смотрит!

— Что? — услышал я голос Эрика.

— Оно смотрит! Идите сюда!

Он, не отрываясь, смотрел мне в глаза. И на его лице был написан ужас.

— Не кричите, — послышался слева голос Эрика, — вы разбудите Илью, а ему надо спать.

Я не спал. Я хотел доказать это, подняв руку, и опять не смог, хотя силился это сделать... И тогда я понял, что произошло. Я постиг это в молниеносном озарении; я — машинная копия, переписанная с человека. Я вижу Андрея тем самым дистанционным глазом Будды, что установлен в центре пульта.

Помню, как я истошно кричал, помню, как Андрей тянул трясущуюся ручку к моему выключателю. И потом все исчезло.

Перед тем, как включить меня, был введен в действие автомат-успокоитель. Это было утром, вероятно, на следующий день. В окна лаборатории лучилось солнце. Прямо в мой глаз смотрел я — человек, Илья Гошев. Я. Тот я — он, оригинал моей памяти, сидел за пультом и смотрел на меня серым, острым взглядом. И он увидел, что я смотрю на него. Я видел, как он жадными глазами ловит смысл, одухотворение в еще недавно пустом и темном органе зрения Будды.

— Как ваше имя? — спросил он осторожно и четко.

Он повторил свой вопрос, давно придуманный мной. И я подумал, что произошло расщепление личности. Раздвоение. Безо всякого сумасшествия, заранее задуманное, технически изобретенное. И подлое.

Он в третий раз спросил:

— Как ваше имя? — и в тоне его были недоумение, убеждение и немножко злости.

И я его великолепно понимал. На его месте я, наверное, вел бы себя так же и так же был бы убежден в значительности собственной персоны. Ему, видите ли, нужно знать мое имя. Это ему нужно для его великой науки. Это ему интересно, этому одержимому щенку...

— Вы можете отвечать на вопросы? — спросил он с ноткой мольбы.

Можете! Сам с собой на вы. И ведь он, наверное, до сих пор по-настоящему не понимает, что смотрит на него этим коричневым глазом!

Вот он принялся шарить по пульту. Проверяет реакции. Отключает и включает мой орган зрения. Бах! Хлопает в ладоши подле моего уха-микрофона. И, разумеется, стрелки на приборах прыгают. Все в порядке. Он любит, когда все в порядке. Он отключает громкоговоритель и ставит вместо него визуальный индикатор. Деловито, торопливо спрашивает:

— Как ваше имя? — И, не увидев никаких сигналов: — Почему вы не отвечаете?

Я мысленно говорю: "Тварь!" — и это фиксируется беззвучным и непонятным для него движением индикатора. О, он начинает хлопотать. Бежит проверять громкоговоритель. Тот, конечно, исправен. Прибегает и включает его в меня. И снова, с ребячьим нетерпением, задает свой "глубокомысленный" вопрос о том, как меня зовут.

А я... я уже не тот, каким был вчера. Я спокоен. Мысль о том, что вчера я был человеком, был _свободен_, эта мысль уже не приносит мне безумной, сумасшедшей боли. Я не хочу кричать. Синтетическое равнодушие стережет мои синтетические нейроны. Равнодушие, приготовленное автоматом-успокоителем. Тем самым, который я изобрел вместе с Андреем, когда был человеком.

Возле пульта стоит магнитофон. Мой оригинал принес его, чтобы записать звук голоса своей машинной копии. И чтобы потом с замаскированным бахвальством воспроизводить свой машинный голос на каких-нибудь ученых советах и докладах. Он ведь втайне бредит славой.

Крутятся диски. Пусть крутятся... Самое человечное, что я могу делать в этом положении — молчать.

В лабораторию ввалился Андрей.

— Милый друг, — затараторил он, — вот-вот сюда придет Петров! Он остановил меня в коридоре...

— И ты ему все разболтал? — отозвался мой оригинал.

— Я ему сказал, что эксперимент проведен. Я же вынужден был...

— Ясно, ты был вынужден.

— Плюша, прошу тебя, подтверди, что я только присутствовал.

— Да. Будь спокоен. — Мой двойник сел возле пульта и закурил папиросу. — Ты сказал ему про Эрика?

— Он спросил, и я вынужден был... Он, кажется, сейчас ему звонит...

— Ну, конечно, — сказал мой двойник. Он трусил, но делал надменно-спокойный вид. Вид подвижника от науки.

Вошел Петров. Мой двойник первым поспешно поздоровался с ним, но тот не ответил, сразу направился к пульту и долго внимательно смотрел мне в глаз. Я тоже смотрел на него. У него был усталый добрый взгляд. И встревоженный. Потом Петров отвернулся, сел на стул спиной ко мне, пригласил сесть против себя моего двойника и очень тихо спросил его:

— У вас есть дети?

— Что? — не понял мой румяный двадцатилетний двойник.

Петров молчал. До двойника дошел смысл вопроса.

— Нет, — сказал он. И тут же, поняв, что имел в виду Петров, выпалил запальчиво:

— Это ради науки, профессор!..

— Неужели вы не понимаете, что там, в этой камере, заживо похоронено вами живое и разумное существо?

— Там я сам. Я вправе собой распоряжаться!

— Нет, — Петров распалялся, — это существо только порождено вами. Да-да, это ваше дитя. Но уже сейчас оно другое, отличное от вас. И оно испытывает лютое страдание, оно не видит впереди ничего, кроме вечной тюрьмы, деградации и ваших издевательских экспериментов...

— Это неизвестно...

— Как вы посмели это сделать? — взорвался Петров. — Как вы посмели нарушить мое распоряжение? Как вы посмели обмануть Руху?

— Не кричите на меня! — зазвенел храбрящимся визгливым голосом мой двойник.

— Вон! — еще громче завопил Петров. — Вон! — Он встал и с высоко поднятыми стариковскими кулаками двинулся на моего двойника.