Приключения Конан Дойла - Рассел Миллер

На Джеймса Хогга, редактора журнала, рассказ произвел столь сильное впечатление, что он посоветовал Артуру бросить медицину и заняться литературой. Впрочем, он оказался не настолько впечатлителен, чтобы заплатить юному автору больше одного фунта десяти пенсов за труды. В письме к матери Артур без ложной скромности упомянул: “Хогг считает меня одним из самых многообещающих писателей”.

Начинающий прозаик не забывал и о поэзии — он любил сочинять мнемонические стишки, помогающие лучше запомнить пройденный материал. На внутренней обложке “Основ медицины и терапии” он записал:

Узнай же всю правду истинную:он иссушает слизистую,запор вызывает и злую жажду,и мышца сердечная ноет и страждет:опиум сил придает, лишь покудане ослабеют стенки сосудов.Но первыми все же откажут мозги.Ученик, то, что есть в голове, береги.Угроза судорог велика.Не исключаю и столбняка.А уж импотенция — наверняка.

В том же месяце, когда в “Чемберс джорнал” вышла “Тайна Суссекской долины”, Артур с гордостью обнаружил, что “Бритиш медикал джорнал” опубликовал его статью “Ядовитые свойства гельземиума”, где он описал эксперимент, поставленный над самим собой, чтобы “убедиться, как далеко можно зайти”. В те годы сушеные корневища гельземиума, или желтого жасмина, использовали для лечения невралгии. Каждый день Артур увеличивал дозу настойки, тщательно отмечая все побочные эффекты. На третий день возникло головокружение, на четвертый — “проблемы со зрением”, на пятый — сильные головные боли и диарея. Он продержался семь дней, доведя дозу до десяти миллилитров. К прочим симптомам за это время прибавилась жестокая депрессия. Его эксперимент доказательно опроверг точку зрения, что смертельная доза гельземиума составляет пять миллилитров.

В зрелые годы Дойл настаивал, что студентом он был не более чем средним. И впрямь оценки у него были не блестящие. За 1878–1881 годы он получил “У” (удовлетворительно) по всем предметам, кроме клинической хирургии, тут у него было “У” с минусом. Однако же Белл в интервью для “Пэлл-Мэлл газетт” уверял, что Артур один из самых лучших его студентов за все годы: “Он был чрезвычайно внимателен во всем, что касалось диагноза, и с бесконечным упорством выискивал те мелкие подробности, которые могли бы в этом помочь”. А вот Д. Маринус, приятель Артура по университету, запомнил его в другой связи: “Артур произвел на меня сильное впечатление: он был очень добр и вежлив с бедняками, которые приходили к нам в амбулаторное отделение и с которыми мы, боюсь, держались надменно”.

Родные не могли помогать Артуру, дела дома обстояли неважно. В автобиографии он лишь вскользь упоминает о “болезни” отца, но ясно, что ему больно было видеть, как тот опускается. “За все это время наши дела ничуть не стали лучше, и, если бы не усилия с моей стороны, а также то, что сестры работали, мы бы вряд ли справились. [О помощи Уоллера он не упоминает.] Здоровье отца было полностью разрушено, ему пришлось отправиться в оздоровительный приют, где и прошли последние годы его жизни, а я в двадцать лет оказался по сути дела главой большой, неустроенной семьи”. Дойл признает, что у отца имелись “слабости”, но настаивает: “жестокая судьба” столкнула его, “человека нежной, возвышенной души”, с трудностями, которым он не в состоянии был противостоять.

Печаль и боль за отца потом найдут отражение в книгах Дойла, где нередко встречаются и заточение, и различные мании, и беды, идущие от пьянства. Рассказчик, от лица которого написан “Хирург с Гастеровских болот” (1885), подозревает молодого хирурга в том, что он с каким-то тайным злым умыслом держит своего престарелого товарища в уединенной хижине на Гастеровском болоте. Однако потом обнаруживается, что старик — его отец, умалишенный, подверженный страшным приступам безумия, которого сын из жалости не отдает в сумасшедший дом. “Он питает ужас к этим больницам и, когда ум его ясен, так жалобно просит не отдавать его туда, что у меня духа не хватает ему отказать”.

Чарльз Дойл отчасти угадывается и в вечно недовольном художнике из рассказа “Грязное дело” (1891), “чье длительное тайное пьянство довело его до белой горячки, каковую не удалось скрыть от начальства, после чего последовала незамедлительная отставка”. Он женат на портнихе, и ему удается украсть дорогое платье из магазина в Вест-Энде, чтобы обменять его на выпивку. В итоге жена находит его пьяным, в грязи, в окружении глумящихся мальчишек. “Она увидела отвратительное существо, медленно передвигавшееся на четвереньках, без шляпы, с лицом тупым и бессмысленным… Он был перепачкан грязью и что-то бормотал, причмокивая, как обезьяна”.

В начале 1880 года у Артура неожиданно появилась возможность удовлетворить жажду приключений. Как-то днем приятель по имени Клод Карри зашел к нему, когда он готовился к экзаменам, и спросил, не желает ли он поработать судовым врачом на китобое в Заполярье. Карри сам собирался занять эту должность, но теперь вынужден отказаться, так что срочно нужна замена. Скорее всего, Карри обратился именно к Артуру потому, что они были одного роста и сходной комплекции: не пропадать же тяжелым кожаным башмакам и прочей амуниции, которую он успел приобрести.

Могло ли быть что-нибудь более привлекательным как с точки зрения приключения, так и в смысле денег — 2 фунта 10 шиллингов в неделю, да еще по 3 шиллинга за каждую тонну китового жира? И вот через две недели Артур прибыл в Питерхед, имея при себе экипировку, купленную Карри, книги, тетрадь для путевых заметок и пару боксерских перчаток. Там он зашел к Джону Грею, капитану парохода “Надежда”, и объявил, что готов приступить к своим обязанностям.

Китобойное дело в конце XIX века приходило в упадок: если раньше из Питерхеда уходили огромные флотилии, то теперь осталось лишь несколько судов. Нефть постепенно вытесняла китовый промысел, да и самих китов осталось немного после долгих лет нещадного истребления. И хотя жир по-прежнему использовали в парфюмерии и для изготовления различных масел, охотились теперь главным образом ради китового уса — длинных роговых пластин над верхней челюстью, — который употреблялся очень широко, — от кухонной утвари до дамских корсетов. Талии викторианских модниц стягивал мощный китовый ус.

За долгие века охота на китов не претерпела почти никаких изменений. Когда лодка подбиралась на расстояние выстрела, гарпунщик стрелял из пушки. Если выстрел был удачным, то дальше задача заключалась в том, чтобы равномерно стравливать линь, к которому крепился гарпун, — дело непростое, учитывая, что обычно кит стремился уйти как можно глубже, а иногда, наоборот, набрасывался на лодку. Но когда он наконец уставал, охотники подходили к нему вплотную и добивали. Затем тушу буксировали к кораблю, разделывали, ворвань сразу заливали в бочки, а ус промывали и складывали в трюм.