Театр невидимых детей - Марцин Щигельский

окажется гораздо хуже «Молодого леса»? Такое ведь вполне может быть! Я стараюсь не думать о том, что тетя и дядя оставят меня и уедут – наверное, не сегодня, но уж завтра наверняка, в крайнем случае – послезавтра. А что, если в этом доме будут одни «хулиганы»? Если там будет совсем плохо, может, мне снова удастся сбежать на борт «Бескрайнего горизонта» – не навсегда, я ведь знаю, что он не настоящий. Но хотя бы ненадолго? Я отгоняю эти мысли и сосредотачиваюсь на пожилой женщине из нашего дома и на письме, которое ей напишу. Только бы мои фотографии не пропали по дороге! Как жалко, что нельзя их каким-нибудь волшебным способом скопировать.

– Мы уже почти приехали, – говорит дядя, и я чувствую, что мой желудок превращается в ледяной шарик.

Дорога узкая, неровная. По обе стороны растут большие деревья с толстыми стволами. Наверху их кроны соединяются, а ветви сплетаются – такое впечатление, что мы едем по длинному зеленому туннелю. Я прислоняюсь головой к окошку и разглядываю скользящие над нами кроны.

– Это здесь, – говорит тетя Йола, когда «трабант» подъезжает к высоким распахнутым воротам.

Кованые створки покрыты толстым слоем ржавчины. Внизу их даже не видно, все заросло травой – наверное, уже просто не закрываются.

Я смотрю на ворота, наверху у них ржавая железная решетка с причудливой надписью «Дубовый лес».

«Трабант» медленно катит по широкой дорожке, объезжает маленькую площадку с клумбами и наконец останавливается возле крыльца с четырьмя каменными колоннами.

– Вот мы и на месте, – объявляет дядя.

Вторая часть

Глава 1

Этот дом ничем не напоминает ни «Молодой лес», ни дом малютки в Рыбнике. Он вообще не похож ни на один детский дом из тех, в которых я бывал по обмену или видел на фотографиях. «Дубовый лес» ужасно старый, прямо как музей, только музеи обычно выглядят получше, а тут почти развалины. Островерхая крыша покрыта разноцветной черепичной мозаикой – от красной до серой, зеленой и голубой. Видно, что крышу латали миллион раз – тем, что нашлось под рукой. Просторное крыльцо, козырек опирается на четыре обшарпанные каменные колонны – выше второго этажа. Окна узкие, высокие, краска на рамах облупливается. Штукатурка во многих местах потрескалась и отвалилась, под ней виден красный кирпич. Однако в целом сад ухоженный, гравиевые дорожки разровнены граблями, а газоны и клумбы огорожены аккуратными рядами округлых красноватых камней. Из-за дома доносятся голоса и тихий смех – там, вероятно, тоже сад. Шимеку бы в Дубовом Лесу совсем не понравилось – машины тут, похоже, почти не ездят.

– Это деревня, – с обидой в голосе констатирую я. – Никто меня не предупредил, что этот детский дом находится в деревне.

– Это плохо? – спрашивает тетя Йола.

– Я пока не знаю, – говорю я.

– До Люблина отсюда очень близко, – добавляет тетя. – Некоторые дети ездят туда в школу на автобусе.

Я с сомнением разглядываю здание.

– Он такой маленький…

– Ну да, небольшой, – кивает тетя. – Но это ведь хорошо, правда? Разве тебе это мешает?

– Я пока не знаю, – вздыхаю я, потом беру из багажника сумку с теми вещами, которые были со мной в больнице, а дядя закрывает машину. – Но уж сюда-то Гермашевский ни за какие коврижки не приедет. Даже через миллион лет.

Тетя тихонько улыбается, протягивает мне руку, и мы вместе поднимаемся на крыльцо. Нажимать на кнопку звонка или стучать не приходится, потому что, когда мы беремся за красивую резную ручку, оказывается, что высокие двухстворчатые двери не заперты. Мы заходим внутрь, дядя идет следом.

«Дубовый лес» – в самом деле странное место, я убеждаюсь в этом, едва мы переступаем порог. Он совсем не похож на детский дом! Нет ни раздевалки, ни вахтера, ни даже столика главного дежурного!

И где журнал посещений? Его тоже нигде не видно. В холле стоят два кресла и допотопный шкаф, набитый книгами, а на стенах висят картины, на которых нарисованы солдаты, кони и девушки в пестрых народных костюмах. Пол из широких, посеревших от старости досок, которые скрипят при каждом шаге. Под потолком – огромная люстра из оленьих рогов! Нет, мне кажется, что все это выглядит очень странно.

– Красиво, правда? – спрашивает тетя Йола, но я не отвечаю.

Мы пересекаем квадратный холл и сворачиваем в широкий коридор. Тетя останавливается перед дверью, на которой нет ни надписи, ни хотя бы номера, стучит, потом нажимает на ручку и заглядывает внутрь.

– Вышла, – констатирует она.

– Кто?

– Люцина, – объясняет тетя. – Она здесь директор.

Мы идем дальше по коридору, заглядываем в одно из помещений. Это, наверное, столовая, но до чего же крохотная! Пять столов, вокруг стулья, все разномастные – как будто их собирали с миру по нитке. На столах – накрахмаленные скатерти и кувшины с цветами. Наверное, это столовая для воспитателей.

Я себя странно здесь чувствую, совсем как будто пришел в гости – в настоящий дом.

Мы входим в столовую, там еще одна дверь. И тоже открыта! Интересно, они что – вообще здесь ничего не запирают? Это кухня. Посередине большой длинный стол, вокруг него стулья. В углу – две газовые плиты, раковина, а по периметру смешные старинные шкафчики с застекленным верхом. Такие шкафчики называются «буфеты», я их видел по телику. Возле одного стоит мальчик и очень сосредоточенно намазывает смальцем большой кусок хлеба. И ни одной кухарки! Ну, если это детдомовец, который без спросу зашел в кухню и без ведома кухарки берет себе еду, не хотел бы я оказаться на его месте.

– Ты не знаешь, где пани Люцина? – спрашивает тетя.

Мальчик оглядывается, и мне тут же становится его жалко. Через всю правую сторону лица, от лба до подбородка извивается выпуклый красный шрам. Мальчик широко улыбается – как ни в чем не бывало. Наверняка «чокнутый».

– Привет! – говорит он беззаботно. – Все в саду. Я за хлебом пришел, а то прямо умираю от голода. Я вас сейчас провожу.

Речь у него, правда, не такая, как обычно бывает у «чокнутых», но от них всякого можно ожидать. Мальчик закрывает горшочек со смальцем, убирает его в шкафчик, потом относит нож в раковину. Моет, вытирает полотенцем и бросает в ящик, потом откусывает большой кусок и спрашивает с набитым ртом:

– Так это ты новенький? Михал, да?

Я изумленно смотрю на него и киваю.

– Я Пётрек. – Мальчик протягивает мне руку. – Но все меня называют Меандр.

– Меандр? – Я машинально тоже протягиваю руку.

– Ну да, из-за этого, – он показывает на свое лицо. – Вот, можешь полюбоваться, и закроем тему.

Он поворачивает голову и демонстрирует мне свой шрам.

– Видишь, какой извилистый? Как река с излучинами, их называют «меандры». Тетя Люцина придумала мне такое прозвище, потому что сказала, что лучше самому себе придумать, чем ждать, пока другие это сделают, как было с Цветной Капустой. Приклеилась к ней эта Капуста – и всё тут, она уже и сама себя так называет. Меня раньше тоже называли по-всякому, и не всегда мне это нравилось, но, к счастью, ни одно прозвище не прижилось. А Меандр – это супер. Ну что? Нагляделся?

– Ага. Больно? – спрашиваю я, не в силах отвести глаза от шрама.

– Нет, теперь уже нет. Иногда только немного тянет. Ну ладно, хватит. Пошли.

Меандр откусывает еще кусок, и мы