На букву "М" (СИ) - Лабрус Елена

— Хорошо, хорошо, всё сделаю. Как обычно.

Щёлкнул замок, приглашая меня из одной темноты в другую: из коридора в спальню.

— Как её хоть зовут?

— А-Анна, — кашлянул он.

«Как знал», — завалился я на диван и тяжело выдохнул. Если Герман обещал, найдёт. И поможет. Всё сделает в лучшем виде.

Глава 29. Герман

Герман Михайлович Анисьев открыл дверь в квартиру своим ключом. И по долгому двойному скрежету замка (изнутри закрывали на один оборот), по гулкой тишине, встретившей его в прихожей, понял, что жена не передумала.

— Всё же ушла, — обречённо опустился он на кушетку. Поднял с пола потрёпанного медведя младшей дочери. Перед глазами так и возникла эта сцена, как мать вырывает из рук ребёнка старую игрушку и со словами «А этот хлам тебе зачем?» швыряет на диванчик. Дверь хлопает. Медведь падает.

Герман Михайлович Анисьев, сорока шести лет от роду, не считал себя плохим человеком, жадным, жестоким или злым. Он всю жизнь считал себя человеком маленьким, как говорил классик. А с маленького человека какой спрос?

Невысокого роста, неглубоких познаний, небольших амбиций, неразрушительных привязанностей — вот такой масштабик.

Подрабатывал редактором в одном известном издательстве, рано женился, поздно обзавёлся двумя дочерьми. Тянул ярмо добропорядочного семьянина, послушного сына, терпеливого зятя, исполнительного работника. Звёзд с неба не хватал. И главным своим достоинством считал гибкость. И не ту, когда с кувырка на шпагат. А когда со школьной скамьи тебя нагибают, а ты не считаешь зазорным прогнуться. Где надо покланяться — в пояс. Куда надо чмокнуть — без брезгливости. Иногда и ножкой шаркнуть, и польку-бабочку станцевать.

Так он поднаторел в этом деле, что оно даже приносило неплохие дивиденды. Принимали его охотно. Приятельствовали с ним легко. И там, где иной великолепно царственный харизматичный Андриевский и бочком не пролезет, для скромного неказистого толстячка Анисьева держали двери на обе створки открытыми.

И как ни возмущался в душе он своему прозвищу Герасим, полученному от Данилова. Даже «Му-му» перечитывал — никак не вязался у него собственный образ, маленького во всех смыслах, суетливого человечка с огромного роста и необыкновенной физической силы серьёзным строгим глухонемым богатырём — смирился. Откликался.

Только острый писательский глаз Данилова смотрел не на сходство букв имени, не на внешность, намного глубже, и безошибочно угадал в нём не только врождённую кротость, но и вулкан страстей, что предложением стать литературным агентом сам же в нём и разбудил.

И вызрел в маленьком человечке, высиделся как яйцо протест, против того, что ничего он недостоин. И почувствовал Анисьев вкус к жизни.

И жена его Светлана почувствовала. Ой как почувствовала, когда вместо скромной редакторской зарплаты появились в доме деньги. Они-то их брак и сгубили. Всё-то ей было мало, всё-то он мог бы и больше. И квартиру не в Малых Сосёнках, а в Больших. И отпуск не в Турции, а в Таиланде. И начал наш герой подворовывать, жадничать. Сначала по мелочам. А там, где один грех уже и остальные подтянулись: и чревоугодие, и особенно распутство. И начал он своим «маленьким слабостям» вовсю потакать.

Вот и сейчас, подумав, что есть в одинокой жизни свои прелести, потянулся за заветным телефончиком. Раз жена ушла, да не просто так, а к другому мужику. Раз теперь он сам себе хозяин, то можно жрицу любви, а то и парочку, заказать прямо на дом, на гостиницу не тратиться.

Радостно шевельнулся где-то под ремнём брюк баловник. Если бы только один уход жены и дочек отравлял его существование.

Герман Михайлович Анисьев не считал себя плохим человеком, жестоким, жадным или злым. И он прекрасно знал: девушка, что работала на банкете официанткой, а теперь пришла к Данилову секретаршей — не жена Агранского. Как прекрасно он и понимал, что Данилов этого не знает. Что ошибается писатель, не видит, что эта девушка и есть та самая… Муза.

Анисьев сплюнул. И кто бы мог подумать, что она снова объявится. Что зря он от неё отмахнулся как от надоедливой мухи и забыл. Удалось конфликт замять и вычеркнул из памяти эту мокрохвостку. Какой афронт!

Хотя про жену Агранского он не врал. Всё как есть узнал. Дорогущую бутылку коньяка отвалил Серафиме, бывшей личной помощнице Натэллы Агранской. Заглянул в вырез на выдающуюся грудь. Пошептались об общих знакомых, о Натэллочке, о молодом хозяине «заведения». Всё как есть он и рассказал писателю. Упустив лишь ма-а-аленькое несоответствие, оставив того в небольшом заблуждении.

Вот только сам Герман Михайлович не заблуждался. Безошибочным чутьём маленького человека, что осязал себя большим, он чуял угрозу, затаившуюся в девчонке. Угрозу для него как для главного человека в жизни Великого Писателя. Опасность, что эта мандавошка их разлучит. Что она уже значит для Данилова больше, чем вся их трёхлетняя дружба. И это была такая жгучая ревность, которой большой Маленький Человек Анисьев в себе и не предполагал.

Жену к её новому ёбарю он ревновал меньше. Ну что жена? Борщ, плешь и «ой ладно, спи». У них давно уже не ладилось в постели. Она звала его импотентом, он прикрывался хроническим простатитом, но знал, что не стоит у него только на жену. Просто были у него специфические потребности, о которых он жене и заикнуться бы не посмел. Но нашёл место, где их умело удовлетворяли. Так что об уходе жены он особо и не жалел.

Но Данилов — другое дело.

Данилов дал ему всё. Дал почувствовать вкус жизни, вкус денег, вкус своего имени, что словно придавало роста. Нет, Герман не мог допустить, чтобы эта финтифлюшка разрушила всё. Всё, чего он добился за эти три года. Чтобы поселила в Данилове сомнения. Пробежала между ними чёрной кошкой.

Она и слышала-то немного, а поняла, наверно, ещё меньше. Но Анисьев не хотел рисковать.

— Я уплачу, уплачу за предательство, — хлопая крышками, прошёлся он по пустым кастрюлям. В холодильнике нашёл котлеты. Одну прямо холодную засунул в рот. — Да и какое это предательство, — размышлял он вслух, стоя посреди кухни и жуя. — Всего лишь черновики, о которых Данилов уже забыл. И вряд ли достанет их когда-нибудь на свет божий. Пропажу самых старых, что его бывшая взяла сама, он же не заметил. А для того, чтобы читать её книги, он слишком горд.

Котлета встала поперёк горла. Он закашлялся. Плеснул из чайника воды в стакан. Жадно выпил.

А может он всё себе придумал? Может, нет никакой угрозы? Всё проклятая мнительность. Страх. Вечный страх. Липкий противный, что поселился в нём, когда первый раз недрогнувшей рукой он перевёл Данилову не весь гонорар. Всего за одну книгу. На которую писатель как на старьё уже давно махнул рукой. Первую из двадцати восьми. Он про её продажи и не спрашивал.

Как был в одежде, литературный агент упал на кровать. Даже разуваться не стал. Ну кто теперь ему что против скажет?

Нет, определённо в свободе от семейных обязательств есть плюсы. И, пожалуй, он даже подпишет документы на развод. И отдаст этой женщине всё, что она попросит. Это и будет его искупление. За всё. И с этого дня будет чист.

А девчонка? Если она не дура, то сделает всё, как он скажет. Сделает даже больше — сама найдёт ему эти черновики. Раз уж влезла на место секретарши, которую Анисьев подобрал, то и всю работу за неё сделает.

— Да! — подскочил он радостно. — Всё, свистушка тощая, сделает.

Он пока не знал, чем её припугнуть, если она заартачится. Но он придумает. Не просто же так она свалилась из ниоткуда. Значит, и ей что-то надо. А он, Герман Анисьев, как всегда, что-нибудь придумает.

В конце концов, она ему нужна. Ведь это благодаря ей Данилов снова стал писать. Нельзя сбрасывать со счетов девчонку, надо только заставить играть по его правилам.

У него даже настроение поднялось. И маленький человек всё же набрал заветный номерок. На том конце провода ему обрадовались, назвали по имени.

— Нет, вкусы мои не изменились, — скромно покашлял он в ответ на комплимент его мужской силе. — Но сегодня нужна молоденькая, худенькая, темноволосая и обязательно с чёлочкой. Да, расценки помню. Наличные, как всегда, — расцвёл он довольной улыбкой, назвал домашний адрес, положил трубку.