На букву "М" (СИ) - Лабрус Елена

— Мою комнату?!

И я могу ошибаться, но судя по тому как шевельнулась повязка, он недовольно насупил брови. А я вдруг поняла на кого он похож с этим плотным куском ткани, что затягивался на затылке узлом. На Фемиду. Только мужского рода. Значит, Фемид?

— А вы хотите каждый день мотаться туда-сюда из города? — вопрошал Данилов как истинная богиня правосудия. — К тому же я часто работаю по ночам. Но если вас не устраива…

— Устраивает, — выпалила я и тут же, пользуясь тем, что он меня не видит, зажала рот рукой. Что я несу? Какое «устраивает»? Куда устраивает? — Только у меня один вопрос. Нет, два.

— Тысяча в день, — он словно читал мои мысли.

Я судорожно считала. Тридцать дней в месяц. Два месяца. Если два через два. Мало!

— Две.

Теперь повязка дёрнулась вверх вслед за бровями.

— Учитывая полный пансион и «ол инклюзив», — он подумал. — Также, что вы нужны мне максимум на месяц-два, пока не снимут повязку, — он снова подумал. — Полторы.

— Тогда я смогу только два через два, — совсем потеряла я совесть. Но чувствовала, каждой клеточкой ощущала, что он хочет меня оставить. Но, хуже того — я сама невыносимо хотела остаться. Ну, не было у меня иного выбора — катастрофически нужны деньги. — Леонид Юрьевич, — максимум сухой и деловой голос. Честность тоже на максимум. — Позвольте я объясню. — Через два месяца, и я пойду учиться. Второй курс. Но на учёбу мне ещё нужно заработать за лето денег, поэтому…

— Сколько? — он встал, но, кажется, по причине своей слепоты, шагнуть вперёд не рискнул.

— Сто семнадцать пятьсот, — выдохнула я. И хотела пояснить, что немного я уже скопила и, если получится продать… но он снова перебил, пока я набирала в лёгкие воздух.

— Давай так. Ты поработаешь несколько дней, а там видно будет. Если получится, меня всё устроит, я найму тебя на весь двухмесячный срок на моих условиях и заплачу твои несчастные сто семнадцать пятьсот. Если нэт, — он развёл руками.

— На нэт и суда нэт, — вспомнила и я анекдот, что он цитировал в одном из своих недавних интервью. (Подсудимый, последнее слово. — Двэсти пятьдэсят тысяч. — Суд удаляется на совещание. — Вы признаёте себя виновным? — Нэт. — На нет и суда нет).

Мы оба улыбнулись.

— Зина! — крикнул он.

— Я могла бы начать прямо…

Но его помощница по хозяйству словно стояла весь наш разговор у двери.

— Слушаю, Леонид Юрич.

— Накорми девушку и проводи в мой кабинет.

— А как же вы? — и столько тревоги было в её широком румяном лице, глядя на Данилова, столько заботы.

— Я как-нибудь справлюсь. Сам, — огрызнулся он, не желая казаться беспомощным и слабым.

Я подхватила свой рюкзак, торопясь за Зиной, оглянулась на пороге и именно в этот момент он сказал:

— Осторожно!

— Я помню. Злая ступенька, — улыбнулась я и, успешно её преодолев, шагнула… в свою новую жизнь.

Глава 24. ВП

Её пальцы бегали по клавиатуре с такой скоростью, что «яблочные» клавиши с новой системой нажатия «бабочка» издавали звук, словно на улице зарядил дождь. А мне никогда так хорошо не работается как в дождь. Хотя в окно кабинета и доносился зуд жаркого летнего дня, а спина прилипала к спинке кресла от пота.

Я раскачивался в кресле, она печатала. Она печатала и перечитывала напечатанное, а я раскачивался в кресле. И всё было хорошо, пока она набирала то, что с грехом пополам я уже наговорил на диктофон и что написал сам, когда ещё видел. Но дальше мысль не шла.

Нет, если честно, она и вообще не шла. Ну не могу я, не умею озвучивать свои мысли вслух. Это просто акт какого-то эксгибиционизма — вот так вываливать прилюдно свои мысли как гениталии. Я и мой текст — это всегда настолько интимная близость, что любой третий точно лишний. Но выбора у меня не было.

Нет, можно, конечно, лечь и плевать в потолок два месяца вынужденного бездействия. Можно, вот только нельзя. Нельзя, потому что никто не обещал мне, а меньше всего лечащий врач, что точно по графику, как заканчивается, например, турпоездка, я приземлюсь в аэропорту города Здоровье. И здравствуй, моё любимое зрение! Я вернусь в отчий дом ежедневной занятости. Отмокну в ванне с надёжными перспективами. Смахну пыль с вдохновения. Разбужу отдохнувшую музу. И… за работу!

Никто.

Не хотелось об этом думать, но ведь я могу ослепнуть и насовсем. И с этим придётся жить. Жить и бороться. Потому что сдаваться я не собирался. Сдамся я тогда, когда бессмысленно будет любое сопротивление. Когда выжатый высохший мой мозг больше не сможет облекать мысли в слова. А пока я пишу — я существую.

И прискорбнее всего, что именно сейчас, когда меня и пустой лист разделяла кромешная темнота, на бумагу рвались слова. Скреблись, царапались, кусались, сбивались в истории вопреки всему. И теснились, толкались, наступали друг другу на пятки в голове как в загоне. Не будь они выпущены, освобождены, выгуляны прямо сейчас, ведь задохнутся и сгинут. И навсегда отравят смрадом гниющей плоти когда-то живого дышащего слова захламлённый сарай, в котором и так полно всякого сора: банальностей, клише, штампов, глупостей, пафоса, драматизма, фальши, страха не оправдать читательских ожиданий, редакторских ограничений, собственных табу.

Я должен во что бы то ни стало преодолеть этот барьер. Научиться говорить. Научиться воспринимать свой текст на слух.

Работать. Я должен работать. Работать, чтобы не сойти с ума. Пахать, чтобы так остро не ощущать свою никчёмность. Въёбывать, как раб на галерах, чтобы не думать ни о будущем, ни о настоящем. Только о книге. И в конце концов, зарабатывать, а то на старых дрожжах, переводах, довыпусках и переизданиях долго не протяну. Я же не классик.

Это, кстати, Герасим, подал мне идею нанять секретаря. Он же разместил объявление с домашним телефоном. Зина принимала звонки. Я лично выслушивал кандидаток.

Первые дни это походило на забавную игру: по голосу, манере речи, шорохам, вздохам, покашливаниям угадывать возраст, образование, рост, вес, цвет волос. Но, как и всё остальное, быстро наскучило. Утомляло. Злило бесполезностью. Потому что определяющими в принятии решения стали не скорость набора текста, не грамотность, которую я в принципе проверить не мог, возраст или размер груди. А искра. Щелчок.

Я вдруг обнаружил в себе некий абсолютный вкус, хотя медведь мне на ухо наступил ещё в детстве и вкусом я обладал отвратительным. Он и не нужен мне музыкальный или эстетически безупречный. Скорее это нечто на стыке интуиции и вкусовщины: мне нравилось или мне не нравилось. И всё. Я хочу слышать, вдыхать, впитывать нёбом послевкусие общения с этим человеком и возвращать его снова и снова. Или хочу прополоскать рот, вымыть руки и забыть про него.

И я ждал щелчок. Но чаще находил неприязнь.

Хотя приходили девочки и совсем юные, мой внутренний камертон браковал всех.

А эту, опоздавшую, я ведь заранее решил выгнать. Я такого неуважения не терплю: она опоздала на сорок минут. Сорок, Карл! Она кем себя возомнила? Дженифер Лопес? И ни «извините» вам, и «вот блин» вместо здрасьте. Юная наглая девица. Наверняка блондинка, решил я. Симпатичная, сисястая, размалёванная. Эти всегда беспардоннее остальных. Я ждал лишь удобного момента чтобы её уесть и с треском выгнать.

А оно не то, чтобы щёлкнуло, но вдруг тоненько завибрировало в унисон с ветреностью её духов, изломом голоса, дрожанием интонаций. И я, неожиданно для себя, её оставил.

И теперь мучительно прислушивался к её дыханию, нет, пыхтению старательного ученика, корпевшего над домашним заданием, к стаккато клавиш под её пальцами и думал: какая она?

Глава 25. ВП

Нет, я думал похожа ли она на ту, чей чёткий профиль истончало время. Стирало черты. Рассеивало, сдувало сотканное из запахов и замираний сердца видение. Излечивало одышку, что она вызывала. Чужая. Замужняя. Из другой стихии. Блеснувшая как русалка в свете закатного солнца, ослепившая и оставившая меня медленно издыхать на песке.