Питерская принцесса - Елена Колина

– Только не говорите никому, – голосом заправского заговорщика нашептывала Маша, – за нами охотятся шпионы злого короля!

– Как зовут злого короля? – спросил вежливый проводник.

– Зовут... – Маша на секунду задумалась. – А Кракозавр его зовут! Страшный Кракозавр!

В деревне Маша продолжала играть в принцессу уже с местными детьми. И обычная история городской девочки, которая в деревне по определению является принцессой, превратилась в настоящую сказку «Принцесса в изгнании». Назвалась Маша принцессой Азалией и была королевской дочерью с полностью законченной историей об отце, добром короле, побежденном и отправленном в изгнание злым волшебником.

Деревенские девочки по очереди спрашивали ее:

– А ты правда, что ли, настоящая принцесса?

– Правда. Но пока еще в изгнании.

– А можно тебя потрогать?

– Нельзя.

Иногда было можно, но строго дозированно. Руку погладить или дотронуться до нарядного банта, который баба Сима криво завязывала каждое утро.

– Машка, стой! Дай бант налажу! Без банта убегешь – убью! – кричала она.

Баба Сима старалась содержать внучку культурно.

Маша врала и каждый вечер, укладываясь спать рядом с бабой Симой, обещала себе: «Завтра точно во всем признаюсь». На следующий день опять упоенно врала и опять убеждала себя, засыпая: «Есть у меня план – стать хорошей девочкой и потом уже больше не врать. Никогда».

Когда Маша с бабой Симой вернулись из деревни, оказалось, что родители все еще в Коктебеле. Собственная их компания обвалялась снежным комом московско-коктебельских новых знакомых. Ошалевшая от успеха Аня умоляла задержаться. Юрия Сергеевича познакомили с вдовой Волошина, несколько раз она пригласила его подняться вместе с ней к могиле Волошина, что в коктебельской компании считалось самым большим знаком отличия... В общем, решили еще остаться.

У Ани, королевы красоты, днем была своя, королевина, жизнь, у Юрия Сергеевича своя. Юрий Сергеевич с его устойчивой, приятно кряжистой фигурой, глуховатым голосом, весь будто на пониженных тонах, вызывал приятное чувство безопасности. И очарованная его мягким немногословным спокойствием, знаменитая коктебельская вдова каждый день приглашала его в высокую мастерскую Волошина, где собирались пожилые представители осколочков Серебряного века. Юрию Сергеевичу было ее жаль – пожилую, больную, одинокую. Иногда в мастерской для осколочков пели песни Городницкий и другие известные московско-питерские гости, тогда Юрий Сергеевич приводил с собой Аню.

Вечером еще раз ходили на Карадаг, а ночью сидели за деревянным столом в увитой виноградом терраске. Уехать в срок в Ленинград было невозможно, поэтому с поезда баба Сима привезла Машу «к профессорам». У входной двери она одернула на себе и на внучке платья.

– Кончилась твоя вольница. Им-то, профессорам, вечно все не так. Не дадут дитю жить как человеку... Ты это самое... бабке с дедкой-то не рассказывай, что я в деревне-то это самое... самогонкой баловалась...

Берта Семеновна улыбалась бабе Симе вежливой улыбкой, радушно приглашая проходить и одновременно загораживая дверь, и баба Сима мгновенно испарилась.

– А это что еще у тебя за локон страсти? – Бабушка накрутила на палец завиток из свисающего набок засаленного банта и вздохнула.

Не проходя в комнату, прямо в прихожей, Маша решила Бабушку умаслить.

– А хочешь, я тебе спою?

Она отставила ногу, как бабы-Симина племянница Верка, прижала руку к сердцу и принялась голосить:

Бабушка молчала, и, приняв молчание за одобрение, Маша снова завела хрипловатым насморочным баском:

Закончив, она довольно надула щеки, как делала Верка, поклонилась в ожидании восторженных похвал. Но вдруг так резко и больно получила по губам, что от удивления даже не успела заплакать. Бабушка ушла к себе и долго не выходила. Маша терлась у двери, не решаясь войти. Наконец Бабушка вышла, с ледяным лицом повела Машу в ванную, долго брезгливо, как приблудившуюся собачонку, терла мочалкой. Мыла, терла, старалась стереть чужой дух.

– Бабушка, ты с меня шкуру сдерешь! – хныкнула Маша.

– О господи! – вздохнула Берта Семеновна.

Она брезгливо высыпала из кармана черную крошку семечек, выбросила платье. Потом, уже чисто вымытой и переодетой, торжественно подарила внучке книгу с хорошенькой девочкой в длинном платье на обложке.

– Читать-то не разучилась? – спросила она.

– «Маленькая принцесса», – прочитала Маша.

– Эта книга о девочке, воспитанной, доброй, честной, с достоинством переносящей все тяготы, которые выпали на ее долю, она не жаловалась и никого не винила. Ты должна быть такой же.

Вечером Маша читала новую книгу. Маленькая принцесса действительно оказалась замечательной девочкой, вела себя так, как Бабушка всегда учила. Бабушка говорила: «Нельзя лгать, нельзя никого презирать, надо всех жалеть». А сама, между прочим, презирала бабу Симу.

«Я тоже маленькая принцесса... правда, маленькая принцесса не врала. Никогда, никому. Ни слова вранья. Ну... я почти маленькая принцесса, с одним маленьким минусом...»

– От буфетчицы забрали девчонку перемазанную, в спущенных штанишках. Вся в семечках, частушки поет, чуть ли не матерится! Господи, за что мне такое! – Бабушка рассказывала вечером Деду, даже не понизив, как обычно, голос.

– Бабушка, а что такое пилядь? – громко спросила Маша.

Баба Сима еще в деревне объяснила, что пилядь гуляет с мужчинами за деньги. Маша не совсем тогда поняла, как это. Ведь она, например, тоже гуляет с дедушкой. А если дедушка даст ей деньги, она тоже будет пилядь? Машу не интересовал ответ, но ей захотелось сделать Бабушке неприятно, – так она попыталась выразить свою обиду за бабу Симу.

– Это женщина, которая продает за деньги свое тело, – ответила Бабушка замороженным голосом.

И Маша представила себе, как женщина продает свое тело на мясном прилавке, частями.

Берта Семеновна запретила родителям отдавать Машу бабе Симе. Правда, видеться с ней разрешалось, но только при родителях.

– А мы Бабушке не скажем, – приговаривала Аня, торопливо волоча Машу к бабе Симе.

– Бабке с дедкой не проговорись, что мы с тобой песни пели, – напутствовала Машу баба Сима перед уходом.

Маша вообще перестала про бабу Симу упоминать при Бабушке. Будто ее и нет.

– Сумасшедшая бестужевка, портит мне ребенка. Она даже с детьми во дворе не умеет играть, – тихонько жаловалась на Бабушку своим подругам мама Аня, и этого тоже нельзя было передавать.

«И как, скажите, пожалуйста, мне не врать, если жизнь моя такая сложная, – думала Маша. – Вот сами бы попробовали!»

В своих амбициях Берта Семеновна отыгрывалась на внучке. Считала, уж ее-то воспитает правильно. Никогда не произносилось вслух, что нельзя быть такой, как все, но еще более убедительно это молчаливо подразумевалось всем укладом и способом жизни семьи. У Берты Семеновны имелось очень много понятий, что прилично, приемлемо, а что нет. Дружить с такими девочками, носить такую одежду, лакированные туфельки, заколку из галантереи – неприлично. Она всегда переодевала Машу в «свою» одежду. Даже школьная и пионерская форма была у Маши «своя», отличная от обычной, из магазина.

В школе ее дразнили «Машка-иностранка» за цветные нездешние колготки, особенную школьную форму с фартуком с крылышками, как у гимназистки.

Есть мороженое на улице, сосать леденец – нельзя. Ходить дома в халате – нельзя, ведь Дед никогда не снимал дома пиджак. Лгать, даже самую малость поднаврать, присочинить – неприемлемо. Выражать свои эмоции – неприлично. Рано выйти замуж означало лишить себя настоящей судьбы. В жизни должно быть много встреч, много людей, иначе опять грозит опасность стать как все...

Сидя на Бабушкиной кухне, можно было рассматривать в окно скучный серый дом с вывеской «Гастроном», а, повернув голову, удавалось увидеть в стоящем в прихожей большом старинном зеркале совсем иной мир. «Это принцип барокко, – объяснила Бабушка, – зеркала увеличивают пространство».

Маша путешествовала во времени – в окне советский городской пейзаж, а в зеркале отражались части старинного буфета, круглый стол красного дерева, окно с цветами на подоконнике... а за ним можно было вообразить, к примеру, сад с барышнями и юнкерами.

Дома, у Бабушки, ей обязательно нужно было быть не такой, как все, – особенной, ни на кого не похожей. Послушная, улыбчивая, мягкая, все гости говорили: мол, у вас в доме ангел. У них она и правда была ангелом. А за порогом дома ангел Маша Раевская, как ящерица, старалась слиться с иной обстановкой. С бабой Симой пела частушки, лузгала семечки, шепотом ругалась матом, словно пробовала слова на язык. Баба Сима смеялась и гладила ее по голове... С девочками в школе пыталась быть как все. Ее дразнили «сочинялкой, притворялкой и врушкой». «Как все» у нее получалось неважно, все равно помнилось, что она Дедушкина внучка. Девочки шли куда-нибудь, и Маша с ними шла. Шла и думала: «Они идут, и я с ними иду. Я. С ними».