Родные гнёзда - Анатолий Марков

— А что ж, — участливо спросила горничная Серафима Авдотью Ивановну, —Дуняшке-то той ничего так и не было?

— Как же не было? Дуняшка — девка и по сей час сумасшедшая, прямо надо говорить, не человеком сделалась. Весь ихний панкратьевский дом осрамила Морозиха на всю округу. А двор-то их хороший был, богатый. Схватился тады Никифор Иванович, да поздно — вернуть нельзя! Он к Морозихе и прощенья ходил просить, на коленках возля её ползал, а она, сказывают, на него только плюнула и рукой махнула. «Дурак, говорит, камень в воду кинет, а умный его поднимает; теперь поздно — не воротишь».

— А что же такое случилось с Дуняшкой-то? — спросила другая горничная, охваченная жутким любопытством.

— А то, девка, случилось, что и сказать страшно… уму помраченье. Просватал, стало-быть, он, Никифор-то Иванович, свою Дуньку, и жених приличный мужчина был. Ходил аккуратно и скотиной торговал. Собрали поезд, к церкви тронулись, едут по селу, колокольцами звенят, по-мужичьему то есть положению. Ан, смотрят, зараз Морозиха вышла из своей хаты и стала в сенцах, да и смотрит на молодых, смеётся. А зубы у неё жёлтые да длинные, как у лошади… Глядь, а у неё из-под фартука что-то вывалилось и наземь упало, мешок не мешок, а завернутое что-то, — таинственно добавила Авдотья Ивановна, опустив глаза.

Слушавшие её с широко раскрытыми глазами горничные враз пискнули от страха и прижались друг к другу.

— Хорошо-с, только повенчали молодых, ещё и венцов снять не управились, а Дуняша и упади навзничь и давай играть на все голоса… плачет, хохочет — чистый страм, да и только… Что делать? Поп Семён и тот головой закачал. Да-с… Взялась моя Дуняшка с той поры кричать, да и сошла с ума. И посейчас, бедная баба, на чепи сидит у них под амбаром прикована, как собака. И малый пропал — не женат и не холост».

Авдотья Ивановна тяжело перевела дух, задохнувшись от длинного рассказа.

— Удивительное дело, — протянул механик, который, в качестве городского человека считал нужным перед горничными выразить скептицизм цивилизации.

— Да, — продолжала Авдотья Ивановна, — только на этом дело не кончилось, Морозиха-то на том не успокоилась и весь корень ихний Никифоров, стало быть, перевела. Она и у невестки ихней Настасьи всех детей скрала.

— Как скрала? — испуганно спросила горничная Серафима, широко раскрыв свои галочьего цвета глаза.

— Да так, девка, и скрала, такое изделала, что таперича Настасья детей рожать не может. Морозиха, вишь, всех её деток в узелок завязала на суровой нитке… И каждый год всё по узелку навязывает, а у Настасьи четырёх-то детей нету.

— Ну, уж это пустяки! — не выдержал, в свою очередь, и садовник. — Чистая брехня, быть того не может, — возмутился он подобной несообразностью.

— Как не может? — Ответила старуха, скрывая невольно набежавшую улыбку. — Стало, может, коли бывает. Ведь вот другим Морозиха назад детей отдала — ниточку то есть с узелками… У тех и детва завелась, а у Настасьи нет и не будет, — с грустной уверенностью подтвердила она, — потому что Морозиха-то ниточку с узелками ихнюю в печку кинула. Растопила её соломой докрасна, да и кинула эту ниточку в самый жар. Так люди сказывают, слышали даже, как деточки закричали и заплакали в печке-то.

— Эх ты, молодой человек! — обратилась она к садовнику. —И что ты ни в чём нам не поверишь? Да нешто люди всё знают, что на свете есть и что может быть? Я, кормилец мой, у господ-то ещё и не то видела, у них, голубь, и столы сами по горницам ходили, и души умершие выкликались. А Морозиха-то, сынок, знает и того более… ох, много знает, окаянная! Да и не задаром у неё на кресте, что на шее висел заместо Христа Спасителя, подкова какая-то выбита была. И она, сударь мой, хочешь верь, хочешь нет, вот ещё что сделала у нас в Озёрне. Ходила она однова в лес… будет этому лет с двадцать назад. И стало быть, ходила она с лопатой, коренья какие-то копать. Хорошо-с. Вернулась она ночью поздно-поздно, вздула огонь. А караульщик-обходчик Егорка и подойди к окошку глянуть. И видит он, Морозиха оглядывается и всё какие-то коренья да травы выкладывает из плетушки. А потом смотрит, и кубанчик медный вынула, и весь, говорит, деньгами серебряными набит. Наутро Егоркина хозяйка Катерина зашла к ней, молочка принесла, яичек, потом, слово за слово, и поругались. Морозиха схватила зараз из сундука клубок ниток суровых, смотала их наспех, да и дунула изо рта на Катерину — так та и обмерла от ужастей… Пришла моя Катерина домой — нездорова да нездорова, живот стал болеть, дуться стал… А через несколько месяцев лежит это Катерина на печке, сама спит, а в животе у неё, слышит, кто-то говорит человеческим голосом, словно ребёнок, и все его слышат в хате: «А мне, говорит, теперь пять лет, и зовут меня Петрушей». Что тут делать? Старуха-мать так и ударилась оземь, насилу водой отлили. Стали знахаря звать, к нашему озёренскому Винохвату кинулись, а тот не берётся… Я, говорит, за это дело взяться не могу, это дело особливое, ищите, говорит, того, кто знает всю метелицу. Ну, конечно, те его водочкой угостили, полотна ему принесли на портяночки, он их и научил. «Ступайте, говорит, если такое дело, в город Брянск, там в пригородной слободе, против моста, живёт еврей-выкрест. Он один может». Делать нечего, поехали в Брянск. Запрягли лошадь, стали Катерину с печи снимать, а она не идёт, кричит: «Не поеду я туда, знаю, зачем вы меня везёте!» А это не она противничала, а «он» в ней бунтовал. Однако посадили её в повозку, привязали вожжами, поехали. Долго мучились, наконец нашли того человека. Только в ворота стали въезжать к нему, а он сам во двор вышел. «Знаю, кричит, зачем приехали, хорошо ещё, что не опоздали, а то бы ей скоро конец был». Так они, сударики мои, всё и узнали про Морозиху, потому выкрест им всё рассказал. «Это, говорит, у вас старуха такая есть, этими делами займается. А у нее ещё «их» трое, только она «этим» ещё места на нашла, в кого посадить. Они покамест у нее в клубке замотаны». Это, сказывал он, — души младенцев некрещёных, что матери во сне заспали. Так-то, ребятки, в море есть много разной рыбы, а на земле много разных людей, — со вздохом заключила свой рассказ Авдотья Ивановна и поднялась со скамейки. — А нам с вами, между прочим, и ужинать пора собирать».

Далёкое прошлое

В нашем Щигровском уезде Курской губернии во время моего детства и юности существовал институт так называемых «сроковых девок». Состоял он в том, что деревенские девицы нанимались в определённые помещичьи имения на полевые работы на определённый срок, от весеннего Николы до Покрова, почему и носили название «сроковых». В усадьбе моего отца работало около сотни девок из села Крутого, находившегося в верстах двадцати от нас, причём это продолжалось из года в год и из поколения в поколение, так что были в Крутом старухи, работавшие у моих дедов и прадедов. Свой летний заработок девицы не отдавали родителям, а шёл он исключительно им на приданое.