Родные гнёзда - Анатолий Марков

Когда мужики уходили из усадьбы, у ворот погорельцев встретила моя кормилица Авдотья и вручила им груду серебряной и медной монеты, собранной среди населения дома. Высокий, одетый, несмотря на лето, в бараний тулуп мужик с лицом угодника древнего письма молча снял шапку и замотанной белой марлей рукой пересыпал деньги в холщовый мешочек. Лица его и его спутника были спокойны и бесстрастны.

«Ничего не поделаешь… Божья воля!» — вздохнул ему вслед чей-то бабий голос.

Троицын день

Из всех русских праздников на родине я больше всего любил Троицу. В этот день в нашем селе, помимо торжественной службы, происходило каждый год состязание двух знаменитых басов, дьякона о. Семёна и бочара Телегина, которое привлекало ежегодно любителей голосов со всей округи. После церковной службы в этот день я много лет подряд проводил на пасеке Моисеича, старого друга ещё детских лет и моего руководителя по перепелиной охоте.

Мальчиком и юношей я не любил ходить по проторенным путям и всегда искал новых, хотя почти всегда неудачно. Обыкновенное пчеловодство по этим причинам меня не интересовало, и я, под руководством сомнительно качавшего головой Моисеича, принялся на устроенной в саду пасеке разводить… шмелей, уверяя всех и самого себя, что «их мёд не хуже пчелиного».

В двух дюжинах миниатюрных ульев было поселено по гнезду крупных чёрных шмелей, что стоило мне огромного труда по розыску их и водворению на новом месте жительства. Кроме того, шмели кусались, как собаки, и я всё лето, пока ими занимался, ходил весь опухший.

Когда, наконец, в результате этого каторжного труда я по капле собрал и с гордостью принёс домой баночку шмелиного тёмного меда, то его никто даже не решился попробовать. Оскорблённый в своих чувствах новатора, я с отвращением съел его сам, после чего меня тошнило целую неделю.

Ввиду предстоящего визита на пасеку Моисеича на Троицын день, я ехал в церковь не в коляске с семьёй, а одиночным порядком — верхом. В этот весёлый праздник наша сельская церковь в Покровском превращалась в целую берёзовую рощу.

Свежая, душистая трава под ногами, молодые берёзки у окон и дверей, под иконами и над иконами. В храме нет того спёртого воздуха, запаха тулупов, сапог и восковых свечей, которыми он бывал полон в другие праздники.

Окна отворены, и утренний ветерок колышет зелёные косы берёзок и красные огоньки свечей. Вместо овчинных тулупов — пёстрые понёвы и яркие хрустящие новым ситцем бабьи кофты и рубашки на парнях. Народ точно весь горит яркими красками, как маковое поле. Образа тоже убраны цветами.

Троица настоящий праздник весны, тепла, цветов и зелени. На правом клиросе хор сельской школы, на левом — дьячки. Бочар Телегин давно на своём посту, его здоровенная, вся в рябинах, сомовья морда солидно выглядывает из-за детских лиц певчих. Дьячки, чтобы не сконфузиться перед приехавшими помещиками, подкрепили себя двумя семинаристами, приехавшими из Курска к празднику.

Одна из соседок-помещиц, одетая в какие-то воздушные покрывала и окружённая, как оперная Норма своими весталками, тремя дочерьми в таких же нарядах, стоит впереди.

Деревенские девчата, восторженно перешёптываясь, сзади, незаметно для барышень, осторожно пробуют двумя пальцами достоинство барских кашемиров и кисеи. Другая помещица, находившаяся в ссоре с первой, войдя в церковь, со снисходительным величием оглядывает неприятельскую группу и, с улыбкой кроткого сожаления, сейчас же переносит свой взгляд на икону Богоматери, как бы прося Её помиловать грешных.

Дьякон, огромного роста ражий детина, хозяйски похаживает по амвону, переговариваясь с обоими клиросами, предвкушая удовольствие поразить паству своим голосом. Его, как говорят на селе, уже третий год «владыка» хочет взять в Курск протодиаконом, но почему-то до сих пор не выполняет этого желания. Чтение Евангелия и многолетие, как известно, является для любителей низких голосов на Руси самым торжественным моментом службы, и на этом обыкновенно зиждется источник славы дьяконов.

Первым по ходу службы начинает состязание бочар, который выходит с «Апостолом» на руках на середину церкви, спокойно и методично, как подобает непоколебимо установленному авторитету. Он начинает чтение низкой, могучей октавой, которая, как струя тяжёлого металла, льётся из его груди. Этот зычный гул, по-видимому, не стоит ему больших усилий, только толстые губы открываются и закрываются на плоском лице, да слегка надуваются жилы на его воловьей шее. Последнюю ноту бочар пускает так глубоко и низко, что кажется — она проникает под землю.

Лысый староста Савелий, страстный любитель пения, стоявший позади помещиков, весь расцветает от удовольствия и, не утерпев, произносит вполголоса, обращаясь к кому-то: «Важно спустил». Когда выносят перед царские врата аналой, и дьякон выходит, неся Евангелие, он заметно волнуется. Высоко подняв над головой тяжёлую, в кованом переплёте книгу, он бархатным басом, но совершенно другого и более высокого тона, нежели у бочара, протяжно и красиво выводит на всю церковь: «От Матфея Святого Евангелия чтение-е-е-е!..»

Неспешно и торжественно, будто по ступеням, он начинает отрубать громовым голосом слово Св. Писания, все более возвышая и растягивая голос и, наконец, заканчивает чтение такой высокой и протяжной нотой, что староста, во время пения точно замёрзший на месте, вздрагивает, отряхивается и вытирает текущие у него по лицу от умиления слёзы. Шёпот удивления и удовольствия пробегает по толпе, все понимают, что дьякон в этом году вышел победителем.

Пожав руки знакомым и приложившись к дамским ручкам, я по окончании службы сажусь на коня у церковной ограды и выезжаю из села. Сейчас же за ракитами кладбища начиналось поле. Распаханная степь лежала широко и безлюдно. Стены ржи на ней прерывались клиньями цветущей гречихи, белой и густой, как сметана, над ней стоял сладкий медовый жар, в котором сотнями тысяч гудели пчёлы. С высоты седла видны были кое-где в этом молочном пару небольшие ложки с дубовыми кустами. Только вёрст через пять прекратилось поле, и меня обступила раскинувшаяся кругом настоящая зелёная степь с высокой травой, далёкими курганами в дымке марева и коршунами, плававшими в неподвижном воздухе.

Эта степь на меня производила всегда необыкновенное и незабываемое впечатление. Я любил ехать по ней узкой, заросшей травой дорогой, вдали от всего живого. Обаяние беспредельной родной равнины, с её наружным однообразием, со всей простотой её обстановки, с её несокрушимой мощью, со всеми её горестями и радостями овладевали мною неудержимо, до слёз…