А. Разумовский: Ночной император - Аркадий Савеличев

Алексей не стал слушать, как вели себя волки при царе Петре, — пешью побрел обратно. Карпуша догнал.

— Надо ить государыне Лизавете весть дать, а то…

— А то — знаю! — остервенело отрезал Алексей, но посмотрел на старого солдата помягче. — Мне нельзя. Ты поезжай. Дом цесаревны на Васильевском найдешь?

— Как не найти. Бывал, ежели, да ведь помянуть сначала надо.

— Да не очень! — предостерег Алексей. — Тебя бы заодно не сожрали. Больше-то нет услужающих?

— К весне наберут, а сейчас я в едином духе.

— Ну, так помяни да тем же духом — к цесаревне. Меня-то тошнит и мутит…

— Как не тошнить! Без привычки-то. Не сомневайтесь: и за вас помяну страдальцев…

Хоть и кулдыбал, а все ловко делал Карпуша.

И два кубца глиняных — не серебряных, и шубу поверх истлевшего солдатского кафтана натянул, и подпругу у лошади поправил — покати-ил по той же страшной дороге! Даже с песенкой. Право, не ослышался Алексей.

Он весь этот день не выходил из дому. Даже за дровами в сарай, чтобы печь протопить. Теперь холод поджимал. Тоска дожимала…

Чтобы в рев не пуститься, пошел по горницам бродить. Дивился немало. В доме по-над замерзшей рекой, по зимнему времени неказистом, было четыре связи. Считай, четыре большущих горницы. Смекай, гораздо больше комнат-то. Только первая и была не разгорожена — зала. А дальше клетушки, с переборками дощатыми. В расчете на многих гостей, наверно. Печи так ставили, чтоб одна сразу несколько спален обогревала. Карпуша, видимо, время от времени протапливал. Холодило, но сырости не было. Может, и с дурного утра в жар бросало. Он сбросил даже полушубок. В одном легком кафтане домину осматривал.

Надо отдать должное солдату: порядок поддерживал. Пыли не так и густо было.

Кровати в спальнях стояли где по одной, где по две, а где и по четыре. На устойных ножках, на крепких досках. Мужики, что ли, тут бока проминали? Сенники скатаны в ногах. Суконные, а где и ватные, одеяла сверху сложены. В одиночных спальнях столики даже есть, стулья. Подсвечники, где медные, а где, пожалуй, и с закоптелой позолотой. В двух спальнях на подставках резных, деревянных — переливались зеркала. Дамы?.. Какие-то коробочки, шкатулки. Картина потускневшая, но вполне различимая, уже знакомая по прежним петербургским домам: пухлый, пузатенький младоребятенок, с крылышками за плечами, тетиву у лука натягивает, красную стрелу пускает в плачущего юношу-красавца. Э, как у князя Кантемира!

Он постоял, то о рыбачке Марфуше думая, то о своей господыне, с которой Бог связал таким чудным образом…

Стыдно стало. Дверь захлопнул и дальше пошел. Но там ведь — тупик? Комната большущая, во всю торцовую стену, а и не поймешь — что тут. Везде не то игрушечные корабли, не то просто игрушки. Тут дети забавлялись? Взрослые ли тешились баловством? Если часы, с каким-то непонятным циферблатом — так чего они медные, да еще плашмя на столе? Какая-то железная, разлапистая двуножка, с острыми иголками на конце. Карта, разрисованная разными красками: явно скомканная и потом аккуратно разложенная на широком столе, — отнюдь не дамском, Явно курили тут, опалины и прожоги, даже и на самой карте.

К этой кабинетной комнате примыкала еще одна спальня. Дверь, ведущая из кабинета, закрытая выцветшим бархатом, — зеленым ли, коричневым, все слилось. Когда Алексей отдернул занавесь, уж точно понял: главная спальня. Длиннющая мужская кровать под балдахином, тоже не поймешь, какого цвета. На столике у окна, — зеркало, здесь получше, с позолотой по дереву. И подсвечник с отблеском. Крюки на боковой глухой стене набиты, и на одном то ли платье, то ли шлафрок какой. Видно, почитал эту память Карпуша, при уборке не выбросил.

Алексей стыдливо попятился от чужой, заглохшей жизни, думая: «К чему здесь управитель?..»

Но на обратном пути, в зале с противоположной торцовой стороны, на которую он при входе не обратил внимания, на него гневливо глянул высоченный человечина. В зеленом кафтане с красными обшлагами, в метровых ботфортах и с тростью, которой только волков и бить. После первого испуганного замешательства — может, его и не было, когда входил? — после какого-то рабского повиновения этому указующему взгляду Алексей понял: ОН! Не доводилось ему видеть портретов царя Петра, не было их даже в доме цесаревны, а здесь явилось и назвалось: ОН! Так и слышались из-под взлетевших усов слова: «Служи! Не за страх, а за совесть!»

Алексей отсюда — задом, задом, в захламленную прихожую. Больше он в чистые горницы не заходил. Решил: если не приедет Карпуша, здесь и заночует. И прихожая, и спальня, чего лучше. Тоже печь есть, топчан в углу со скомканным сенником. Здесь себя Карпуша напрасно не утруждал. Веник у порога, кочерга под столом, оловянные и глиняные миски давно не мыты.

Покачав головой, принес из холодных сеней корзину с провизией, уложенной еще рукой Груняши.

«Була чы не була?..» — жалеючи спросил молчаливые углы. Верно, вроде была, вроде и не была девка. Жизнь! Он поел подмерзшего мяса с таким же подмерзшим в сенях хлебом, плохо соображая, что тут вообще едят. Свет так и не высекал. Под полушубком ночь провалялся. Какие сны!

Карпуша возвернулся уже следующим утром, когда Алексей, потягиваясь, вышел на крыльцо.

Утро было не слишком морозное, даже солнечное. Могучий сосновый бор, подступавший к самым хоромам, слегка пошумливал под легким ветерком. Дом-то, оказывается, стоял на высоком крутояре. Скат к реке был упадист и длинен — только на Масленицу и кататься. За рекой просматривались поемные луга, а дальше в нескольких местах подымливало; хутора угадывались. Алексей не знал, сколько их приписано к этой мызе, но догадывался, что придется туда след торить. С этой мыслью и лопату деревянную взял, чтоб от порога-то хоть торный след разметать. Вчерашние сани ничего не утоптали, а только на разворотах чертоломных бугров наворотили. Он с полчаса метал снег направо и налево, пока не подъехал — право, опять с песенкой развеселый — Карпуша.

— Што? — нетерпеливо спросил Алексей, втыкая лопату в сугроб.

— А то, — резво соскочил с саней Карпуша. — Государыня-цесаревна с каким-то заезжим Хохлом письмишко отправила, деньжат сколько-то. Пошли обедать.

Алексей его уже у крыльца перехватил:

— Лошадь прибрать надо. Да и какое письмишко? Какие деньжата? Хохлы?..

Отвечать Карпуше было некогда, а пришлось:

— Мать твоя весть подала. Отыскала тебя, окаянца.

— Мати? Так что…

— То и говорю: государыня-цесаревна письмо ей отписала и денег послала с каким-то твоим землячком. Велела тебе это передать. Что еще надо? Жрать хочу и того… Закашлялся совсем!

Ну, это уже понятнее. Алексей быстро выпряг лошадь, завел ее в сарай, дал сена и пошарил в санях: опять под сеном новая корзинка. Он резвее старого солдата в дом вбежал:

— Геть тебя, Карпуша! — так с налету и расцеловал. — За добрую весть о матушке!

— Добрая так добрая, — не понял его радости Карпуша. — Опосля целоваться-то будем. С этого разве мужики утро начинают?

Ясно, что не с этого. Карпуша и минуты зря не терял — еще вчерашний горлач к столу в поклоне пригибал. Алексей еле успел мяса накрошить. Не на пустое же брюхо двум таким хорошим мужикам сидеть-посиживать.

Да и о матери с проснувшимся, как и он сам, вниманием под ясное утречко думать:

«Ах, мати, мати! Сыскала ты все-таки меня, грешника?..»

IX

Все дороги, как известно, ведут в Киев.

Ну, может, и обратно, да все равно из Киева ж. Едино это!

Как бы то ни было, на большой степной дороге, лучше сказать — на шляху казацком, в июле 1737 года встретились киевский полковник Антон Михайлович Танский и полтавский полковник Андрей Андреевич Горленко. Не пешью, разумеется, пылили по шляху и даже не в казацких седлах, — в роскошных, по польскому образцу, колясках. Других правителей на этой земле не было, исключая разве что генерала Бегичева; но генерал-наместник Малороссии охотнее живал в Петербурге и в Москве, а в степи наезжал разве что по большой нужде да окрику с трона, когда начиналась заваруха с турками ли, с поляками ли, а то и со своей взбунтовавшейся голытьбой. Сейчас заварух никаких не было, следовательно, не было и генерала-правителя. Тут полковник да там полковник; это ж не по российским меркам — по меркам степным. У одного целое казацкое войско и у другого не меньшее. Реестровое, оплачиваемое из петербургской казны. Тыщи хорошо наточенных сабель!

Само собой, не все же сабли громыхали за полковничьими колясками. Хватало и единой сотни. Без чего, конечно, нельзя. Один вез за собой на подводах реестровое жалованье родимым казачкам, а другой многие лукавые отчеты об использованье этого самого жалованья, с подарками ко двору Анны Иоанновны, чтоб ее любимец Бирон не слишком-то рьяно заглядывал в ведомости. У каждого своя забота-заботушка.