А. Разумовский: Ночной император - Аркадий Савеличев

— И-исти, мамо!

Не раз вожжи, оставшиеся от проданной лошади, в руки брала. На перекладину в сарае засматривалась. Низковато, да ведь ноги-то можно поджать, они таковские…

— И-исти!..

И дочки тоже самое. Весна и раньше не сытым временем была, а сейчас чего же? И огородина еще только посеяна, да одной травой брюхо и не набьешь. Хлеба надо.

В пастушата было сунула Кирюшку, да ведь выгнали. Какой прок от него, малолетки? Про дочек и говорить нечего: к невестиному возрасту одна за другой идут, а кто их возьмет, голожопых? Не уродцы, да с лица не воду пить: будь хоть с рожицей, да с грошицей. Но грошей нет и не бывало.

— Що, девки? — решилась Розумиха. — Побираться пийду.

Казацкая семья дошла до нищенской сумы. Нацепила на плечо холщовую торбу, палку из плетня выломала, в руки взяла.

— Прощевайте, дитки. Ваша мати в Козелец пийдет. Город все-таки. Даже паны ясновельможные есть. Можа, кто корочку, кто грошик?..

Шлях дальний, пыльный. От Лемешек — ого-го-го!.. Розумиха брела да брела, стараясь ни о чем не думать. А как без думы, как?.. Данила невесть где, любимый певун Алешенька — незнамо куда подевался. Ни слуху ни духу. Как ни горька судьба пропойцы Розума, а все же могильный холмик остался, как раз с правой стороны Божьего храма, где певал Алешенька. Можно поплакать, можно и простить обиду. Сыновей, запропавших где-то, и не оплачешь…

Проходя мимо церкви, она поклонилась отдыхающему в тени явора батюшке, особо дьячку-приветнику. Все приветы Алешеньке передает, а куда их слать? Сегодня, так просто молча и горестно очередной привет послал — уж и слов утешительных не находит. Она еще раз поклонилась им, еще ниже Божьему кресту и продолжала свой путь.

Солнце уже высоко поднялось, жгло голову. Медленно бредут ноги, хоть и не старые еще. Думы, как не загребай ногами пыль, все о том же: о хлебе поденном. Знает ведь, что нищенской сумой пятерым не прокормиться. В прошлый год недород был, по хуторам да селам сами еле до новины дотягивают. Все ж на одном раздорожье знакомая жинка, сажавшая кавуны, со слезами от своей краюхи порядочный ковалок отломила, — пожуй, мол, иначе не дойдешь до Козельца. Наталья Демьяновна только понюхала, в торбу опустила. Первый кус, он первый и есть. Деткам.

Шлях дальше торный пошел, от Чернигова до Киева, от Киева до Чернигова же опять. Пыль и по ранней весне такая, что лошадиных морд не видать. Коляски катят, брички, иногда и кареты. Но кто остановится, кто подвезет несчастную нищенку?

«Пийду хаты мазать», — решила она.

Работа такая, что не всякий за нее берется. Мало тяжелая, так и вонючая. Глину топчут вместе со свежим коровяком, чтоб крепче было, в ямине, для того выкопанной, босыми ногами. Если навоз с глиной хорошо протоптан, да стены хаты без лености промазаны, да побелены — ого, как тепло и красиво будет! Тоже нищенские гроши, все больше за кормежку работают, — ведь не для панов же хаты, — но расплачиваются кто чем может. Так и порешила: сходит вот с сумой в Козелец, а там и работу поищет. Несладкое житье было с дурнем Розумом — неужели без него не проживет?

Не грешила злодумием, все больше это: «Господи, дай накормить диток!»

Когда в очередной раз взмолилась — аж от боли привскочила. Нога в крови. О что-то порезалась. Она нагнулась, чтоб отшвырнуть ненавистный кремник… и в изумленном поклоне застыла! Под ногой закровавленной лежал оправленный золотом кинжал. В молодости, когда казак Розум еще не все пропивал, привозил из казацких походов и серьги золотые, и бусы, и браслеты татарские. Знавала она когда-то золотишко, сразу признала.

Позыркав на все четыре стороны, кинжальчик быстро ухватила и в суму сунула. А сама на обочину, к ручью, как раз оказавшемуся на пути. Там первым делом находку отмыла, потом уж только и ногу. Нога заживет — с кинжалом-то что делать?..

А сама уже знала — что. Малость отдохнув, счастливой пробежкой пустилась до Козельца.

Время от времени заглядывала в торбу. Лежит! Кто-то потерял на шляху, а она не затеряет. Нет.

Ковалок хлебца, поданный еще поутру, не стала беречь. Силы нужны. А будут силенки, будут и деньжонки теперь.

Она не знала, сколько стоит этот озолоченный кинжал, поэтому в шинке, где все принимали в заклад, вплоть до нательного креста, прямо сказала:

— Не обижай, пане. Голоту свою пидкормить потребно.

Какой там пан! Казак старый, который ее признал:

— Неяк Розумиха?..

— Она, и сама-то голота.

— С твоим Розумом мы когда-то… Геть, як рубали!

— Дорубались вот… Ты мне мовы не мовляй, а грошики давай. По-божески.

Верно, не обидел шинкарь-казак. Дал, сколько мог. Розумиха ему поклонилась, деньги в тряпицу, которой утиралась от пота, завязала — и в магазею бегом. Там и хлеба, и крупы прикупила, и сала.

Пробегая обратно мимо того же шинка, на пороге доброго казака увидела, по хорошему настроению пошутковала:

— Вось як знойду злату сабельку — тыж шинок куплю.

— Ну-ну, Демьяновна, — не стал ее огорчать шинкарь: одной-то сабельки, пожалуй, маловато, он вон сколько годков копил и, не в пример дурню Розуму, горло горилкой не заливал.

Но ее и малое счастьице на крыльях домой несло, с такой-то тяжелой торбой. А тут и другая удача: проезжавший в коляске богатый казак тоже ее признал:

— Сядаемо, Розумиха. Хай дурни пыль ногами месят.

Больше ничего и не сказал. Неразговорчив был. Да и она от нежданного счастья задремала. Очнулась, как в бок кнутовищем толкнули:

— Слезаемо.

Со шляха узенькая отворотка, на Лемешки.

Тут она и вовсе земли под ногами не чуяла. Какая-то карета у плетня недалече стояла — до нее нет дела. Мало ли кто ездит. Влетела в хату как Божья провозвестница:

— Дитки. Дитки! Исти давайте.

А они уже были накормлены. Хорошо одетый казак, в расшитом кунтуше, с лавки от ребятни поднялся:

— Наталья Демьяновна Розумова?

— А як жа, Розумиха, — задышливо ответила она.

— Вам незапечатанный пакет, на мою совесть отданный. Я знаю, что в нем. Знаю и от кого, хотя не велено говорить. Одно скажу: там к главному письму и весточка от сына Алексея приложена…

— Неграмотна я, Боже.

— Ну, я могу зачитать… Но, может, в церкви найдется кто грамотный?

— Знойдемо, пане.

— Вот и хорошо, а то я спешу. Примите во внимание: там при письме сто рублей приложено, вот кошель отдельный, — достал он из внутреннего кармана кунтуша хорошей кожи кошель, вежливо протянул на ладони: — Сами убедитесь.

— Сто… рублев?..

— Сто. Я пересчитывал, когда пакет мне вручали. Приношу свои извинения: не сразу из Петербурга выехал, да не сразу и к вам попал, в Киеве дела задержали… — Он как-то стыдливо, повинно усмехнулся, но Розумиха ничего этого не заметила. — Сейчас обратно в Петербург спешу, уж извиняйте. Сына вашего я не знаю, но добрая душа, которая послала вам деньги, привет передает. Что сказать в ответ?

— Ды тильки одно, пане: мати от всих диток низко кланяется…

— Ну, зачем же перед сыном. Он в люди выходит. Надо думать, и получше о вас позаботится.

— Ды куды ж лучше, пане-добродею! — всплеснула Розумиха руками, в одной из которых был кошель, а в другой письмо. — Дитцы, на колини! — начала она шлепать по головам.

Заезжий гость, видно, был к этому непривычен. Сказав: «Бывайте здравы, Наталья Демьяновна, спешу в Петербург», — поклонился и сейчас же вышел.

Щелкнул бич, громыхнули колеса — все это как во сне!

Помолившись, Розумиха осторожно, отгоняя дыхание всех склонившихся ребятишек, кошель расстегнула. Деньги? Серебро! Блеском невиданным так и опалило душу…

Не пересчитывая, таясь — от кого, от кого? — кошель унесла, за божницу засунула.

Еще посмотрела, как уже не от голода, а от жадности уминают детишки белый хлеб, оставленный гостем, — и с письмом понеслась в церковь.

Батюшка и дьякон сидели все там же. Сейчас квас пили, принесенный церковным служкой.

Розумиха и слов не нашла, просто протянула одно из писем, какое попалось под руку.

Взял дьякон, как был помоложе. Немного вздрогнул от вида гербовой бумаги. Но там и было-то, на том письме-приписке, всего несколько слов:

«Счастливо чрево живота твоего, Наталья Демьяновна. Алексей теперь не Розум, поелику Разумовский. Не того ради живет, не токмо пение, и другие благости обнаружил. Поклон тебе, родительница, сынок передает».

— Больше ничего в этом письме, — опешил дьячок. — Там есть еще другое письмо?..

— А штось еще потребно? Поклон земной и здравие…

— Да хоть бы подпись! Нет ее на этом-то письме. Одно имечко: Елизавет. Мало ли каких Лизаветушек! У нас в Лемешках и то две…

Розумиха не слушала его досужие рассуждения. Вырвала из рук письмо, к другому, непрочитанному, сунула и обратно до хаты. Думы ее в один комок сбились. Так, деток прибрать, куме наказать, чтоб пока присмотрела, а самой шинок заводить… Как в Козельце у казака! Хотя зачем Козелец? Там и без нее шинкарей хватает. Лучше здесь же, в Лемешках. На своротке с большого шляху. Кто пройдет, кто проедет — завернет. Да и своим окаянцам недалеко. Там же как раз хата выморочная есть. Тоже казак спился с кругу, а казачка возьми да и помри от такого счастья… Нет, надо приводить в порядок и все хозяйство до шинка заводить. Уж она-то не пропьет, нет, православные! С такими деньгами и помощницу можно нанять.