Шелест Да не судимы будете - Неизвестно

Из Киева на Харьков пошел большой по^ок эвакуирован­ных, раненых бойцов Красной Армии и гражданского населе­ния. Пришлось много заниматься разворотом госпиталей, пита­нием, организацией эвакопунктов, медицинской помощью, ор­ганизаций отправки эвакуированных и беженцев.

Очень трудное и тревожное время было для большого про­мышленного центра. У всех на устах был к нам, партийным работникам, один вопрос: «Что же будет с Харьковом, как далеко от него немцы и удержим ли мы город, не сдадим его немцам?» Нам трудно было ответить на эти вопросы. Мы и сами не хотели верить, что нам придется оставлять Харьков. Около 200 тысяч харьковчан работало на оборонных укрепле­ниях Харькова и на его подступах под налетами вражеской авиации. Есть первые жертвы, убитые и раненые. Но народ стойко выносит все испытания. Роем противотанковые рвы, устанавливаем надолбы, строим сооружения для огневых рубе­жей и отдельных огневых точек. На окраине города возводим баррикады на случай уличных боев.

От вражеской бомбардировки возникло множество пожаров, были большие разрушения и человеческие жертвы. Хотя и был приказ Верховного Главнокомандующего защищать Харьков и не сдавать его гитлеровцам, разрабатывались планы эвакуа­ции промышленных предприятий, учебных и детских заведений, госпиталей, больниц, материальных ценностей и граждан. Рас­четы показывали, что подвижного железнодорожного состава явно не хватает и многое не увезти, придется подорвать, уничто­жить. А как же быть с людьми, которые не хотят оставаться в Харькове, опасаясь, что он. возможно, будет сдан фашистам? Этот вопрос был самым тяжелым.

Страшное и неприятное это дело — демонтаж оборудования в производственных цехах. Это напоминало погром, с болью в сердце все это делалось. Надо было отправлять в глубокий тыл не только промышленное оборудование, но и рабочих и их семьи. Все это происходило в очень трудных условиях при явной нехватке транспорта и при постоянной бомбардировке горбда. Часто отправленные эшелоны попадали под налет вражеской авиации. Были большие человеческие жертвы и потеря про­мышленного оборудования. Нам всем выдали военное обмунди­рование, оружие, и мы должны были оставаться на казармен­ном положении до конца исхода боев за Харьков.

Встал вплотную вопрос об эвакуации семей партийного и советского актива города, в том числе и секретарей обкома и горкома. Я решаю собрать всю семью вместе и отправляюсь автомашиной из Харькова в Днепродзержинск за Виталиком. Путь туда и обратно был нелегким, если учесть бездорожье, неорганизованное передвижение беженцев и отступающие вой­ска, непрерьгоные налеты вражеской авиации и ни одного наше­го самолета в воздухе. По низко летящим гитлеровским самоле­там красноармейцы и командиры открывают огонь из винто­вок, даже пистолетов. В самом Днепродзержинске я тоже попал под бомбежку. С большими трудностями все же вывез Витасика и его бабушку Варвару, мать Любы. Собрал вроде бы всю семью вместе: два сына. Боря, семи лет, и Витасик полутора лет. А Люба лежит в военном госпитале, парализована, без движения, но с полным пониманием своего положения. Трудно мне было и горько смотреть на трагичность моей семьи. А дела по работе, военное положение требовали крайнего физического и морального напряжения.

Любу надо было отправлять с госпиталем в Челябинск, она просит перед ее отправкой привести к ней детей — Борика и Витасика, чтобы проститься с ними. Может быть, навеки. Тяжелая, душу и сердце разрьюающая картина прощания мате­ри, не могущей подняться с санитарных носилок и дотянуться до личика своих кровных малюток-сыновей. У меня от этой всей обстановки сердце ноет, кружится голова, меня бьет какая-то дрожь, не могу без слез смотреть на это трагическое прощание беспомощной матери с ни^гего не понимающими детьми — они только широко открыли глаза и испуганно посматривали по сторонам на суету взрослых. Санитары и я приподняли Любу на носилках, и она поцеловала детей, слезы буквально градом покатились у нее из глаз. Мне же она сказала: «Береги себя для детей и прошу тебя, береги детей». Врачи, сестры и обслужи­вающий персонал, которые наблюдали это прощание, прослези­лись. Тяжело, очень тяжело мне было. Итак, с военным госпи­талем уехала Люба в Челябинск, куда шел санитарный поезд с ранеными бойцами.

Через несколько дней уходит на восток пассажирский эше­лон. С ним должны отправиться и наши семьи. На любую семью предоставляют четьтрехместное купе. Отправляются: Боря, Витасик, бабушка Варвара, Вера со своим сыном,

Разговари]вал по телефону со своим добрым другом — Ираи­дой Павловной Поповой. Она жаловалась, что ее муж умыш­ленно задерживает эвакуацию Ирины, ее матери и тетки. Ухо­дят последние эшелоны, а он заявляет: «Я остаюсь в Харько­ве — немцы культурный народ, и с ними можно будет найти общий язык». При разговоре Ирина плачет и говорит, что со стороны Попова это подлый поступок и что она одна собирает­ся из Харькова уходить пешком. Я предложил ей, даже попро­сил ее помочь мне взять на себя заботу сопровождать Борю и Витасика до Челябинска (она сама собиралась ехать в Омск к своей старшей сестре, которая там жила со своей семьей). Ирина согласилась на мое предложение, хотя ее мать, тетка и муж оставались в Харькове, так как выехать уже не было никакой возможности.

Настал день отправки эшелона — в большой суматохе по­грузка происходит на станции Старая Основа. Уже слышны орудийные залпы боев за Харьков, налеты вражеской авиации на город продолжаются непрерывно. Я отвез бабушку, Витаси­ка и Веру с ее сыном в эшелон, отправлена была туда же и Ирина. Но дома еще оставались Боря и неко1’орые вещи, которые надо было забрать. Я сам за рулем «Мерседеса», который мне подарил генерал Клочко, забрав Борю и вещи, поехал к эшелону, но вдруг недалеко от дома заглох мотор — он периодически капризничал, надо было иногда подливать бензин в поплавковую камеру карбюратора. Я послал Борю в гараж горкома партии взять там бутылку бензина (это рас­стояние 2—3 квартала). Только Боря отошел от машины, как началась бомбежка города в той части, куда он побежал. Я стою на улице под бомбежкой и переживаю за Борю. Он действительно попал под бомбежку, но сориентировался, забе­жал в подворотню и переждал там. Все же Боря добежал до гаража, принес бензин, и мы подъехали к эшелону всего за 10 минут до его отправления.

Итак, я своих родных, любимых и близких отправил из Харькова. Смогу ли я увидеть всех своих уехавших? Этого никто не мог сказать. Охватывала непреодолимая тоска от горечи нашего поражения. Под Харьковом уже несколько раз высаживался вражеский парашютный десант, но каждый раз он уничтожался истребительными отрядами. В окрестностях горо­да шли ожесточенные бои, а на отдельные окраины часто прорывались мотоциклисты-автоматчики, сеяли панику. Значи­тельная часть промышленных предприятий была уже эвакуиро­вана. То, что не смогли вывезти, подрывалось, уничтожалось. Нелегко было это выполнять, но приказ гласил: «Не дать врагу использовать наше богатство».

Я находился на 7-м танкоремонтном заводе — составляли уплотненный график ремонта танков, осматривали наши подби­тые машины, требующие ремонта, смотрели трофейные немец­кие танки. Работы было очень много, и она проводилась день и ночь. Как-то меня попросили к телефону — звонили из приемной обкома партии и передали мне, чтобы я срочно явился в обком. Когда я появился в приемной первого секретаря Харьковского обкома партии А. А. Епишева, то мне сразу бросилось в глаза, что в приемной было много людей: военных, гражданских и чекистов. Многих я знал. Через 2—3 минуты меня попросили зайти в кабинет, там находились Н. С. Хрущев и А. А. Епишев. Обращаясь к Никите Сергеевичу, Епишев сказал: «Вот это и есть товарищ Шелест — секретарь горкома партии, занимающийся оборонной промышленностью». Хру­щев Н. С. поднялся с кресла, при этом встал и Епишев. Хрущев подал мне руку, поздоровался, затем попросил сесть — при этом сказал: «А я немного помню товарища Шелеста». Хруще­ва Н. С. я видел второй раз (говорили, что у Хрущева отличная зрительная память), очевидно, он меня запомнил при первой с ним встрече в Киеве, когда меня назначали секретарем горко­ма по оборонной промышленности.

Н. С. Хрущев расспрашивал меня о моей работе, какие имеются трудности, что говорят в народе о войне. Даже спросил меня о семье и детях, тут же сказал: «Вы их всех уже отправили в тыл?» Он даже знал о болезни моей супруги — очевидно, ему обо всем до моего прихода рассказал А. А. Епишев. После общих разговоров Н. С. Хрущев задал мне вопрос: «Вы летать на самолетах не боитесь?» Я ответил ему, что в армии даже сделал три парашютных прыжка. На что Хрущев Н. С., улыба­ясь сказал: «Надеюсь, что на этот раз вам прыгать с парашю­том не придется, но зона полета будет далеко не безопасна — не боитесь лететь?» Я ответил: «Никита Сергеевич! Время для нас тяжелое, и бояться или опасаться, думать об этом некогда, да и не положено». Никита Сергеевич с какой-то особой грустью сказал: «Да, времена далеко не легкие — враг наш сильный и коварный, нам надо много работать, чтобы восполнить пробе­лы, остановить фашистов, а затем и начать их по-настоящему бить». Далее Хрущев говорил: «Речь, товарищ Шелест, о том, чтобы вы полетели в Тулу и, как инженер, ознакомились с технологией и организацией производства шпагинских автома­тов ППШ, взяли бы чертежи и технологию по производству автоматов. Я вам дам письмо к товарищу Жаворонкову, секре­тарю Тульского обкома партии, я с ним уже переговорил по этому вопросу. Вас на аэродроме встретят и все сделают, о чем мы с вами говорили. Постарайтесь не задерживаться, надо срочно организовывать у вас в Харькове производство автома­тов. Вопросом интересуется товарищ Сталин. Немцы часто своей трескотней из автоматов наводят панику, нам надо иметь свои автоматы. Ну как, задача для вас ясна?» Я ответил: «Да, ясна, когда надо вылетать?» Хрущев сказал, что желательно сегодня, хотя время и было уже позднее. Он предложил меня отправить военным самолетом Ил-14. Обращаясь к Никите Сергеевичу, я сказал, что мне хотелось бы полететь служебным самолетом завода № 75. Я на нем уже летал в Запорожье, знаю хорошо летчиков, да и самолет небольшой — «немецкая рама», двухмоторный, маневренный, может лететь даже на очень низ­кой высоте. Хрущев при этом сказал: «Ну что ж, вам лететь, решайте сами». Епишев подтвердил, что самолет действительно неплохой, отличный экипаж, на самолете даже установлен пу­лемет. Тут же Епишев позвонил на завод и сказал, чтобы самолет немедленно был готов к вылету. Никита Сергеевич лично вручил мне пакет для товарища Жаворонкова, кроме того, просил устно передать ему привет. По возвращении из Тулы я обязывался лично доложить Хрущеву о результатах моего полета в Тулу.