Реакция Вассермана и Латыпова на мифы, легенды и другие шутки истории - Анатолий Вассерман

Нидерландская болезнь

Мы обычно называем Голландией целое государство. Но это лишь одна из семи Соединённых Провинций, создавших — после долгой освободительной войны с Испанской империей — республику (а впоследствии королевство) Nieder Landen — низкие земли.

Такое название — символ многовековой борьбы с природой. Более половины страны лежит заметно ниже уровня моря. Ряды исполинских плотин, отделяющих осушённые земли от водной стихии, прорываются штормами довольно редко (в последний раз — уже добрых полвека назад). Но просачивание сквозь мельчайшие поры — как в самих плотинах, так и в грунте, на который они насыпаны — остановить невозможно. Воду откачивают многие тысячи ветряков — благо недостатка в ветре, непрерывно дующем с моря, страна отродясь не испытывала. Бесчисленные крылья, вертящиеся на равнинах до самого горизонта — не просто милая экзотика, а свидетельство неудержимого упорства и редкостного трудолюбия нидерландцев.

Соседство с непрестанной опасностью не располагает к фантазиям. Поэтому нидерландцы — народ здравомыслящий.

Казалось бы, столь работящим и рассудительным людям никакие экономические хвори не страшны. Но именно Нидерланды не раз являли миру клинически чистые образцы хозяйственных болезней.

Одна из самых ранних — безудержное пьянство. Нидерланды исповедовали весьма строгую версию протестантизма. Эта строгость способствовала войне за независимость от испанских католиков. Но любая монополия опасна. Став единственной законной, конфессия на добрый век покончила с развлечениями. Едва ли не единственным способом отдыха, не противоречащим канону, оказалось пьянство. Русским купцам XIX века закон отводил на запои три недели в году. Нидерландский закон XVII века либеральнее: он признавал недействительной любую подпись под официальным (в том числе и финансовым) документом, поставленную после 15 часов — к этому времени любой благочестивый нидерландский негоциант был столь пьян, что легко подмахнул бы даже собственный смертный приговор.

Одна из первых коммерческих пирамид — также нидерландское достижение.

В XVII веке с Ближнего Востока привезли новый цветок, похожий на пышный головной убор тюрбан. Спрос подхлестнул цену экзотической новинки. Разнообразие генофонда тюльпана и лёгкость его мутаций открыли громадный простор селекционерам. Каждое новое достижение ввиду редкости ценилось неимоверно. В скором времени едва ли не каждый свободный гульден вкладывался в луковицы новых редких сортов тюльпана, ибо буквально на следующий день рост цен позволял выручить уже два-три гульдена.

Пирамида растёт, пока вне её остаются люди, готовые подложить под неё свои деньги в надежде на выигрыш. Тогда этого ещё не знали. Пирамида охватила все Нидерланды — и рухнула. Лёгкие доходы вкладывались в различные необязательные траты, свободных денег не оказалось ни у кого в стране: разорены оказались практически все. Экономика королевства восстанавливалась несколько десятилетий.

Нынче нидерландской болезнью зовут последствия лёгкой добычи дорогого сырья. В самих Нидерландах это случилось вскоре после Войны Судного дня в октябре 1973 года, когда арабские страны установили эмбарго на экспорт нефти в Европу и тем самым подняли цену нефти во многие десятки раз. До того многие месторождения — вроде континентального шельфа в Северном море или болот Самотлор в Тюменской области — не использовались ввиду катастрофической сложности и дороговизны добычи. Теперь они в одночасье стали рентабельны. Рачительные нидерландцы, естественно, тут же развернули добычу нефти у своих берегов.

Нефтедобыча стала многократно рентабельнее любого иного производства в стране. Соответственно все доходы от нефти — и иные свободные средства — вкладывались только в нефтедобычу. Прочие же потребности стало выгоднее покрывать импортом, нежели собственным производством.

Импорту способствовал рост курса местной валюты. Ведь за ней стояли теперь не только товары, произведённые на скромной территории Нидерландов, но и грандиозные нефтяные потоки. За каждый гульден стало возможно приобрести куда больше, чем прежде.

Зато экспорт из Нидерландов стал невыгоден. Марка, франк или песета, вырученные от продажи товаров местного производства, оборачивались меньшим, чем прежде, числом гульденов. Это дополнительно сокращало желание развивать собственное производство.

Без производства раскрутилась инфляция. Как ни прирастал курс гульдена — число гульденов внутри страны, вырученных за нефть, росло ещё быстрее. А общий объём потребления физически не мог расти с той же скоростью. Соответственно и цены росли.

Через несколько лет вся экономика Нидерландов перестроилась на сырьевой лад. Кроме нефтедобычи, развивалась разве что сфера услуг — не повезёшь же квартиру к подметальщикам в Испанию! Промышленное производство, включая высокотехнологичное сельское хозяйство, почти заглохло.

А ещё через несколько лет — по экономическому закону Саймона — нефтяной рынок рухнул. Нидерланды вновь — как после тюльпанной лихорадки — на годы остались без свободных средств и жизнеспособных производств.

Аргентинская болезнь

Несколько слов о крайностях, возможных в любой экономической теории.

Я сам склонен к либерализму в экономике. Многие мои единомышленники не раз критиковали Аргентину за попытки исправить структурные перекосы с помощью государственной промышленной политики. Даже называли их аргентинской болезнью. Но такое вмешательство — далеко не единственная (и по мнению большинства специалистов, даже не главная) из множества болезней, связанных в сознании современных экономистов с заокеанской страной, ещё полтора века назад претендовавшей на первое место в мировом хозяйстве.

Самый известный аргентинский кризис — на рубеже тысячелетий — разразился внезапно. Ещё вчера страну ставили нам в пример, заслушивались лекциями тамошних руководителей экономических ведомств, прочили творцов аргентинского экономического чуда в главные консультанты последефолтной России… И вот уже на улицах Буэнос-Айреса толпы граждан, разгневанных утратой работы и сбережений, громят отделения банков и роскошные магазины, жгут автомобили, перекрывают улицы, свергают министров и президентов.

Тогдашние СМИ редко называли причину бунта вслух, поскольку любому из расхожих политических убеждений противоречил какой-нибудь компонент этой причины.

Аргентина строго соблюдала рекомендации Международного Валютного Фонда. Этот — крупнейший в мире — кредитор предоставляет займы на довольно стандартных условиях: приватизация как можно большей части экономики, сокращение налогов, отказ от любых форм вмешательства государства в хозяйственную деятельность.

Условия в целом разумные. Частный владелец, впрямую заинтересованный в больших долгосрочных доходах, при прочих равных условиях добивается большей эффективности предприятия, чем чиновник, чьи доходы и устойчивость служебного положения зависят от чего угодно, только не от результатов собственной работы. По той же причине получатель дохода распорядится им в среднем разумнее, нежели чиновник, изымающий часть дохода в виде налога. А уж вмешательство чиновника в работу частного предприятия и вовсе оборачивается, как правило, такой катастрофической некомпетентностью, что дешевле откупиться (и это в свою очередь порождает коррупцию).

Но МВФовские условия, хотя и необходимы для развития экономики, но далеко не достаточны. В частности, не гарантируют, что страна отыщет доходное место в международном разделении труда. И в любом случае выгода от них наступает далеко не сразу — «а кушать хочется всегда».

МВФовские кредиты призваны покрыть неизбежные государственные расходы на тот период, пока экономика, освобождённая от чуткого казённого руководства, придёт в себя и заработает. Увы, по одному из законов Паркинсона «расходы растут с доходами».

Любой демократический лидер, получив в своё распоряжение дополнительные деньги, не удержится от соблазна истратить какую-то их долю на подкормку собственных избирателей — чтобы они, увидев быстрый рост своего благосостояния, поддержали его политику.

Аргентинский уровень социальных расходов был в несколько раз выше латиноамериканского среднего. Это не слишком много: континент в целом небогат. Но достаточно, чтобы рядовые аргентинцы были благодарны своим демократически избранным вождям — и чтобы кредиты таяли куда быстрее, чем рассчитывали эксперты МВФ, согласуя условия их выдачи.

Экономика же росла именно тем темпом, какой предсказали МВФовцы. Для покрытия кредитов уже не хватало регулярных доходов. Приходилось занимать уже не только у МВФ, но и у коммерческих банков. До поры до времени те давали охотно — в расчёте как раз на благоприятные МВФовские прогнозы. Но в конце концов кредиторы разобрались в обстановке — и отказали в новых займах. Кредитная пирамида Аргентины рухнула — с очевидными последствиями.