Мораль (май 2009) - журнал Русская жизнь

Первая школьная драка у меня случилась третьего сентября: какой-то пацан отпустил в мой адрес шуточку, вполне невинную. Я, не задумываясь, подошел и треснул его по голове портфелем. Потому что я внезапно и навсегда решил, что на оскорбление нужно отвечать насилием, и неважно, кто оскорбил.

Это было, как я сказал бы сейчас, острое переживание морального долга. В маленькой душонке первоклашки проснулся какой-то категорический императив, который туда, ей-Богу, никто не запихивал, и уж тем более общество.

Неудивительно, что в пятом классе меня пришлось переводить из двестисорокнадцатой школы в стопятьдесятцатую, в другом районе. Это не очень помогло: в первой четверти я мог похвастаться удивительно красивым дневником, со сплошными пятерками по всем предметам и неудом по поведению.

Повторяю, я не был злобным уродом, психом ненормальным или еще чем-то в том же духе. Нет, речь шла именно о морали. Я чувствовал себя правым только в том случае, если мог дать сдачи, или хотя бы пытался.

Я перестал задираться и нарываться в старших классах, и причиной столь своевременной социализации стало то, что я стал хуже, в моральном опять же смысле - выработал более цинический взгляд на жизнь, и, в частности, научился презирать людей вообще и соучеников в особенности. Вот тут-то оно и отпустило: я больше не чувствовал потребности все время отстаивать свою честь, так как окружающие были (как я себе внушил) такой поганью, что задеть ее не могли по определению. При этом ухудшение моего к ним отношения странным образом привело к улучшению моих с ними отношений: оказалось, что я окружен вполне так ничего ребятами. Которые, в общем, не виноваты в том, что они такие.

И это я еще дешево отделался. Вообще-то люди с автономной моралью приносят себе и окружающим целый вагон неприятностей. Я, например, был знаком с человеком, которого можно было назвать «болезненно честным». Не то чтобы у него не хватало ума соврать, когда это нужно, но после каждой, даже мелкой лжи он чувствовал себя, по его выражению, «как дерьма поевши». Врать ему все же приходилось - хотя бы из-за сложных семейных и рабочих обстоятельств - но делал он это с мукой и отвращением. Не знаю, как он сейчас прокручивается, наверное, тоже себе что-то такое объяснил.

Я мог бы приводить и другие примеры, но обобщу. Как правило, моральные люди, способные ощущать свою вину (и, соответственно, правоту - это оборотная сторона чувства вины), ощущают ее по-своему. С подавительно-контролирующими потребностями общества их ощущения редко согласуются, с личными - тоже. Иногда это объясняется воспитанием и образованием, но чаще - нет.

Своеобразным вариантом личного морального кодекса является полная аморальность, оно же «крайнее бесстыдство». Это такой нулевой вариант - когда человек не способен ощущать чувство вины вообще. Из этого не следует, кстати, что подобный товарищ непременно станет негодяем. Негодяйство может показаться ему слишком опасным, или эстетически неприемлемым, или просто неинтересным занятием. Такой человек может быть идейно ангажированным, набожным, наконец, просто трусливым. Но чувство личной вины ему незнакомо - он на это ухо глух. Избавьте меня от примеров…

Но и это - не самое противное. Самое-пресамое - это когда человек в общем-то способен ощущать вину, но у него в душе есть такой специальный трансформатор, который позволяет эту вину переписать на другого.

Выражается это всегда одними и теми же словами: «а все из-за тебя». Эти волшебные слова открывают неограниченные возможности для моральной спекуляции.

На этом основана, например, так называемая женская логика. Настоящая женщина, как известно, никогда ни в чем не бывает виновата - виноват всегда мужчина или «отсутствие мужчины» (то есть все мужчины вместе, в целом). Если такая женщина изменила мужу - муж виноват в том, что не привлек, не удержал и не обеспечил, ведь он должен каждый миг ее завоевывать вновь, так написано в журнале «Космо». Если она растратила мужнюю зарплату на поганые тряпки - муж мало приносит в семью, лучше бы устроился на вторую работу, заодно не нервируя ее своим присутствием. Но если его нет дома - он невнимателен, да еще и неизвестно где шляется. И так далее - мужчина виноват во всем, даже в дурном климате, старости и смерти.

Если кто- нибудь принял это за проявление банальной мизогинии, прошу стойку не делать: мужики владеют такими приемами не хуже баб-с. Они даже сочиняют на эту тему теории. Например, известная некогда попевка по поводу того, что преступность оправдывается «несправедливостью капиталистического общества», -явно из той же серии. Хотя бы потому, что вопрос, уменьшает ли преступность общую несправедливость этого самого общества или все-таки увеличивает, теория эта сознательно замыливает… Впрочем, воевать сейчас с разложившимися останками левой мысли смысла нет. Равно как и демонстрировать, что «правая» идея о том, что каждый, не сделавший миллиона, виноват в этом исключительно сам, и не получил «всего самого лучшего» только из-за собственной бездарности и лени - неприглядна еще более.

Впрочем, можно и не подниматься до вершин теории. Достаточно послушать рассуждения на тему того, что девушки, прогуливаясь вечером по улице, «жопками крутят, сами провоцируют», а потом «из-за этих шалав ребята зону топчут». Или что в закручивании гаек властями виновата, оказывается, оппозиция, которую «на улицу выпускать нельзя, сразу революцию сделают, гады, все им потрясений мало». Или что в нищете народа виноват народ, которому «ну просто нравится нищебродствовать». Или… да что там продолжать, сами знаете.

И, разумеется, виноватым всегда оказывается самый затюканный, затравленный, бессильный, оболганный. Или просто самый лучший, самый честный и самый добрый, потому что честность и доброта - это тоже слабость, которой грех не попользоваться.

***

Она смотрела на меня с усталым безразличием - Анастасия Вячеславовна, бывший менеджер по продажам в конторе с труднопроизносимым названием.

- В общем, я швырнула заяву ему в морду, - закончила она рассказ о недавнем прошлом и перешла к основной части. - Ты говорил, что устроишь меня в банк…

- Стоп, - я уже знал, что будет дальше, но решил прослушать пластинку до конца, мне было любопытно, - стоп, стоп. Мы разговаривали полгода назад, и я сказал, что отнесу твое резюме своему знакомому. Я не могу устроить тебя в банк, хотя бы потому, что я там не работаю и он мне ничем не обязан. Кроме того, сейчас кризис, и там идут такие сокращения…

- Когда я уходила, я рассчитывала на эту работу, - Настя наклонилась ближе, и стало как-то особенно заметно, что волосы прожжены химией, а глаза не то чтобы выцвели, но уже не такие. Не говоря про все остальное.

- Ты хочешь сказать, что это я тебя уволил? - уточнил я.

- Не надо вот этого, - поморщилась Настя. - Я просто сказала: когда я бросала заявление, я думала, что у меня есть друзья и они меня не кинут. Извини, я ошиблась.

- Чему вас там учат? - вздохнул я. - Это даже не разводка, это какая-то херакала.

- Там - это что? - Настя, как всегда, сделала вид, что не понимает.

Мой интерес иссяк. Анастасия Вячеславовна за все эти годы так и не продвинулась в тонком и сложном искусстве садиться на чужую шею дальше школьного уровня. Некоторым, впрочем, оказалось и этого достаточно.

- Как там Вадим? - предсказуемо повернул я.

- Вадим? Прекрасно, - Настя скорбно поджала губы. - Ездит на своем мотоцикле. С друзьями. Недавно пригласил меня. В боулинг, - каждая фраза была напоена выдержанным ядом, настоянном на многолетних обидах. - У него хорошая работа. И широкий круг знакомств, - добавила она, чтобы я не сомневался, в чем именно она его винит и почему она ему ничем не обязана.

- Ты выглядишь усталой, - продавил я последнюю реперную точку.

Настя пожала тощенькими плечиками.

- Такая хорошая жизнь. Такие замечательные люди.

Дмитрий Данилов

Богиня нормы

Учительница первая моя

Когда я слышу слово «мораль», я не хватаюсь за пистолет или за еще какое-нибудь оружие, тем более, что у меня его нет. Я вспоминаю Надежду Васильевну, мою первую школьную учительницу.

Если бы в индуистском пантеоне была бы специальная богиня морали (может быть, она там и на самом деле есть), то ее следовало бы изображать в облике «доброй учительницы» Надежды Васильевны, с ожерельем из тридцати черепов младших школьников (по числу учеников в 1 «б» классе), танцующей свой страшноватый педагогический танец.

Надежда Васильевна времен моего обучения в 1-3 классах французской спецшколы в центре Москвы была дамой лет пятидесяти пяти или шестидесяти с внешностью, чрезвычайно характерной для советских школьных учительниц сталинской закалки - строгий костюм, волосы, собранные в большой, идеально аккуратный пучок (скорее даже шар, я не знаю, как эта прическа называется, сейчас такую не встретишь вообще нигде), и не сходящая с лица укоряющая и слегка угрожающая улыбка.