Звезды над Занзибаром - Николь Фосселер

Во дворце стало тихо. Тихо и пусто.

Салима осталась во дворце, несмотря на то, что раньше времени была объявлена совершеннолетней и получила плантацию вместе с жилым домом и приличную сумму — немногим более пятидесяти тысяч английских фунтов. Во дворце не остались ни Ралуб, ни Метле, ни Хамдан, ни Джамшид. Они не теряли времени даром и завели собственные хозяйства. Салима осталась из любви к матери, которая страшилась нового переезда и в своей искренней печали по султану цеплялась за Холе и Хадуджи.

Но в первую очередь Салима осталась потому, что боялась будущего. Быть совершеннолетней, заботиться о себе и о матери, вести дом, полный рабов и слуг, управлять целой плантацией и многочисленными работниками — как она со всем этим справится в свои двенадцать лет?! Тем более — у нее перед глазами стоял пример взрослой Хадуджи, которая поначалу была просто в отчаянии от неумения управлять Бейт-Иль-Ваторо, когда стала там хозяйкой, или Холе, умело ведущей дом в Бейт-Иль-Сахеле. В последующие месяцы Салима все больше понимала, что со смертью отца закончилась прежняя эпоха. Эпоха, охватывающая полстолетия, начавшаяся с воцарения на престоле сейида Масхата Саида ибн-Султана, при котором султанат Омана и Занзибара достиг наивысшего расцвета.

Вместо одной большой и дружной семьи, жившей на два дома, теперь были только братья и сестры и мачехи, рассеявшиеся по всему острову. И вместо того, чтобы жить на неиссякаемые средства из казны султана, который оплачивал все, в чем нуждались, и все, что просто очень хотелось иметь, каждый теперь должен был обходиться лишь своими деньгами — их, конечно, тоже было немало, однако собственные кошельки бездонными не были. Это касалось всех, в том числе и Салимы, и ее матери, и Холе, и Хадуджи. Мир, окружавший Салиму с детства, рушился на глазах.

По закону объявленная совершеннолетней, Салима считалась взрослой женщиной, и ее тело, казалось, тоже спешило поскорее выйти из детства. Всего за одну ночь появился намек на округлости, которых еще вчера не было и в помине, и в ее животе иногда что-то неприятно кололо — и только потом у нее установился регулярный цикл. Внезапные приступы плохого настроения и беспричинного гнева чередовались с такой же беспричинной веселостью, в такие моменты она беспрестанно хихикала. Салима чувствовала себя совершенно беспомощной на пороге взросления, переход от девочки к женщине давался ей нелегко, самой себе она казалась чужой.

И как она ни старалась не обращать внимания на слухи и сплетни, ходившие в городе, все же невольно иногда она ловила какие-то новости. Поговаривали о том, что Тувайни ибн-Саид, бывший наместник отца в Омане, а теперь ставший султаном Омана, мечтает о богатом Занзибаре. Корабли его военного флота были по-братски поделены между ним и Меджидом, причем остальным детям султана Саида были выплачены соответствующие суммы; и его флотилия стоит в Маскате, готовая отправиться на Занзибар. И о том, что якобы Меджид — слишком слабый правитель, слишком болен, чтобы взваливать на себя тяжкое бремя власти, что окружают его одни честолюбцы и мздоимцы; на него оказывают давление иностранные государства, жаждущие отхватить кусок от жирного занзибарского пирога. И хотя Меджид в то памятное утро после урагана перед входом во дворец в качестве самого старшего сына занзибарской ветви и вали (советника) почившего султана Саида был объявлен полноправным правителем Занзибара, на своих правах на трон — как и прежде — продолжал настаивать Баргаш, поддерживаемый здешними влиятельными арабскими купцами.

Меджид и принял на себя административные обязанности отца и по всей форме именовался султан Сейид Меджид ибн-Саид. Чем больше времени проходило после кончины султана Саида, тем яснее становилось, что Занзибар все более схож с роскошным кораблем, который несет в открытое море, но ни руль, ни мачты, ни паруса не подвластны его капитану, и вряд ли этот корабль может пережить бурю.

Примерно так же чувствовала себя в это время и Салима — ее закружило, так ветер играет опавшей листвой: ее одолевали сомнения и неуверенность. Бейт-Иль-Тани был для нее надежной гаванью, а Холе и Джильфидан — якорем. Когда Салиме исполнилось тринадцать, лихорадка свалила ее в постель, и она провела без сознания несколько дней. Тогда, страшно обеспокоенные, Холе и Джильфидан вызвали к ней английского врача, и только благодаря счастливому стечению обстоятельств она осталась жить. В четырнадцать она неудачно упала с лошади, сломав руку, и кость долго не срасталась. В пятнадцать она получила в подарок красное шелковое платье, и вдруг ее кожа зачесалась и стала гореть огнем, а все тело распухло.

Как чередуются отливы и приливы, так и время над Занзибаром стремило свои воды в вечность, понемногу унося боль от смерти его правителя, для Салимы — отца.

С каждой волной — по капле, совсем чуть-чуть.

9

Занзибар процветал.

Днем солнце палило нещадно, раскаляя крыши террас и отражаясь от стен домов, яркие краски резали глаз. Будто проведенная резцом, четкая линия разделяла свет и тень: последней было слишком мало и в ней напрасно пытались найти хоть какую-то прохладу. Жизнь на Занзибаре замирала. Казалось, каждый шаг, каждое движение были невыносимы, и от короткого вздоха тело покрывалось липким потом, выступавшим из всех пор. Ночами едва ли было лучше. Под бархатным покровом небес, затканным серебром, воздух стоял плотный и душный, и никакое опахало из пальмовых листьев в руках раба было не в силах разогнать его хотя бы на полпальца. Крысы обленились от этой жары — их совсем не было видно на узких городских улочках.

Жаркое время года принесло с собой вонь и смрад. Немилосердное солнце превращало сточные воды в тошнотворные испарения, которые нельзя было заглушить даже сильнейшими эссенциями и маслами. Вода в цистернах стала затхлой и с металлическим привкусом, а море пахло рыбой и гнилью. Повсюду валявшиеся отбросы источали гнилостные миазмы, которые в каждом уголке смешивались с ароматом пряностей — вдохнуть эту адскую смесь было как наглотаться шерсти.

С жарой и смрадом на Занзибар явилась холера. Тот, кто вчера еще был здоров, сегодня извивался и корчился, начиналась рвота — настоящим фонтаном извергалось содержимое желудка до появления желчи и воды. Затем начинался неудержимый понос, скорее похожий на «рисовый отвар», иногда с кровью. От обезвоживания быстро умирали очень многие — за нескольких часов. Другие по нескольку дней лежали в горячечном бреду дома и во дворе или прямо на улицах, парализованные или в судорогах, истощенные и с ввалившимися чертами — до тех пор, пока не освобождались от всех своих земных мучений, и тогда их облепляли полчища черных мух и других насекомых. Повсюду возносились страстные призывы к небу: да будет милостив всемогущий Аллах и да сжалится он над ними и пусть отзовет свое проклятье. Молитвы и отрывки из Корана записывались на клочках бумаги и прикреплялись к входным дверям, дабы отвратить беду. Заговоры колдуний и их протяжные заклинания для отвращения холеры смутно звучали по всему городу.