Долгие ночи - Абузар Айдамиров

Хитрее оказался один солдат. Пришел, посмотрел на меня и говорит: "Если обрезанный — значит, басурман, если нет — значит, православный русский". Офицер приказывает мне спустить шаровары. Я молчу. Кинулись на меня солдаты и… все раскрылось. Повел я себя тихо, как человек, покорившийся своей участи. А вскоре, было это уже зимой, в одном больничном халате, через окно отхожего места, я сбежал вторично…

Потом Васал и Косолапов встретились еще раз. Уже в аварских горах. Ту встречу Васал запомнил на всю жизнь, особо…

В июне 1859 года, когда царским войскам покорился последний аул Восточной Чечни, Шамиль направился в Гуниб, к своему последнему убежищу в Дагестане.

С поспешно отступающим имамом из числа чеченских наибов оставались только двое: Бойсангур Беноевский и Осман Мичикский. И лишь немногие чеченские воины не захотели бросить имама в трудные для него дни. В основном это были бойцы небольшого отряда Арзу, в котором состоял и Васал.

В Чечне не осталось ни одного беглого русского солдата. Все они отступили с Шамилем в Гуниб, дабы сражаться там до последнего, ибо иного пути у них не было. Знали, что их ждало, доведись любому из них попасть в руки царских генералов.

Потому и решили дорого продать свою свободу, которую приобрели ценой потери родины. И все они пали героической смертью в горах Дагестана.

Василию вспомнилось последнее совещание у Шамиля, состоявшееся в летний знойный день, когда отступающие в Гуниб устроили короткий привал в одном аварском ауле. Василий стоял на часах у дверей дома, где остановился имам. В приоткрытую дверь он видел Шамиля. За последние два месяца Шамиль постарел, поседел и сгорбился. На его бледном, как никогда, лице четко выделялись веснушки, похожие на густо разбросанные просяные зернышки. Сидел он на пестром войлоке — истанге, по-восточному скрестив ноги, с беспомощно опущенными плечами. Имам напоминал Василию узника, брошенного в подземную тюрьму.

Долго сидел так Шамиль. И кто знает, о чем думал старый имам?

Может быть, он с первой до последней страницы перелистывал книгу своей жизни, до краев полную и радостями, и горестями, победами и проигрышами сражений. В ней много героических страниц, но столько же и трагических. Да, вся жизнь его — это драматический парадокс сильной и противоречивой личности.

Шамиль, сын бедного аварца Донага-Магомы, стал имамом Дагестана. Потом, после целого ряда ощутимых поражений, соотечественники прогнали его, и он вынужден был искать кров и защиту в Чечне. И вот на исходе последние двадцать лет его бурной жизни и деятельности…

Как переменчива судьба! Сегодня ты радуешься и смеешься, а завтра — плачешь. Сегодня у тебя почет и слава, люди превозносят тебя, как пророка, а завтра, когда ты становишься жертвой бедности и несправедливости, те же самые люди готовы поносить тебя и плевать в лицо… Вот точно так же и земляки носили его на руках в первые годы. А потом… потом начали преследовать, словно дикого зверя, пока не вынудили его оставить родные горы.

Чеченцы избрали его имамом Чечни, а через год с их же помощью он стал и имамом Дагестана. Он сделался известным человеком не только в Чечне и Дагестане, не только в горах Кавказа, но и в весьма далеких странах. Люди почитали его как пророка.

Одни — потому что нуждались в нем, другие — потому что верили ему, а многие просто из боязни его крутого нрава. Чеченцы объявили его даже святым шейхом и клялись его именем. В Дагестане его называли не иначе как "великий эмир Шамиль", а сына его, Гази-Магому, "сыном великого имама". Двадцать лет Шамиль держал в узде Чечню и Дагестан. И слава его была не меньше, если даже не больше, чем слава других могущественных падишахов мира. Да и богатство он накопил достаточное. В крайнем случае хватило бы даже правнукам. Накопил честным путем. Из причитающейся по шариату пятой части военной добычи — хумс. Но он никогда не думал использовать его в личных целях. Откладывал на черный день для имамата, чтобы использовать накопленное в его интересах. Много денег из своей личной казны он раздавал бедным, инвалидам войны, сиротам, вдовам, престарелым. И никогда не позволял своей семье роскошью выделяться среди рядовых горцев.

О, если бы Аллах дал ему силу победить гяуров! Неужели столько трудов и жизней затрачено зря? Неужели рухнет с таким большим трудом созданное им свободное, независимое государство горцев!

Он просил Бога лишь об одном: даровать ему еще одну победу над гяурами, пусть последнюю, но чтобы она хоть на несколько лет продлила его власть. Для того чтобы смог он передать ее сыну, сделав свое имамство наследственным. Говорят, сладка власть, позволяющая свысока смотреть на людей, словно на муравьев.

Видеть, как такие же люди, созданные тем же Аллахом, кланяются тебе, ползают перед тобой на коленях, лебезят… Когда правитель может одним словом, одним взглядом уничтожить, бросить в бездну, втоптать в грязь благородного, мужественного и честного. Равно, как может возвеличить и приблизить к себе труса, злодея или хама. Но Шамиль никогда не испытывал подобные чувства. Годы его правления горскими народами были для него самыми тяжкими и горестными. Ведь на самом деле он не был таким правителем, как прочие падишахи. Шамиль был вождем и руководителем освободительной борьбы горцев, но в то же время и ее рядовым воином. В этой борьбе он потерял жену, двух сыновей и дочь. Если рядовой воин отвечал только за свою жизнь, то Шамиль отвечал за всех подвластных ему людей. Потому он преждевременно поседел и сгорбился. И что ждет его впереди?

Только Аллах это ведает…

Еще десять лет назад он хотел передать имамство своему сыну Гази-Магоме. Тогда исполнилось ровно пятнадцать лет с того момента, как Шамиль возглавил борьбу горцев против всесильного русского царя за свою свободу и независимость. За эти пятнадцать лет Шамиль не знал ни сна, ни отдыха. Он постарел и устал. А Гази-Магома был молод, умен и отважен. И, что самое главное, чеченцы уважали и почитали его, пожалуй, даже больше самого Шамиля. И тем не менее эти же самые чванливые чеченцы вместе с Хаджи-Муратом воспротивились наследственной передаче имамства от отца к сыну. Сегодня Шамиль, а завтра уже Гази-Магома захочет передать власть уже своему сыну. Тот — своему. Нет, такому не бывать! В Чечне никогда не было наследных князей, и создать их никто не намерен. Если по воле Аллаха жизнь Шамиля окончится на этой бренной земле, то новым имамом станет тот, у кого более острая сабля. По наследству же пусть переходят конь, оружие, деньги…

Теперь всему конец. Пала Чечня, а вместе с нею разбилось и его сердце. Не успел он еще ступить на землю Дагестана, как соотечественники ограбили его до нитки. И кто же начал? Его самый верный сподвижник и соратник Даниэл-бек со своими килитлинцами…

Это они разграбили его имущество и в Гумале, и в Урату. Это они не только не оказывают сопротивление гяурам, а наоборот, встречают их музыкой, словно не враги идут к ним, а предки, воскресшие из мертвых…

Шамиль позвал со двора Маккала и приказал вызвать своего секретаря Мухамед-Тахира аль Карахи. Скоро на совещание собрались все визири, улемы[27] и наибы имама.

Гази-Магома привел с собою Бойсангура. Тот прошел на середину круга и замер, опершись на саблю. Единственный черный глаз на его обезображенном шрамами худом лице презрительно уставился на имама. На тонких губах появилась зловещая улыбка.

Гази-Магома понял, что Бойсангур собирается сказать имаму что-то резкое и неприятное.

Бойсангур вдруг рассмеялся. Сначала тихо, почти беззвучно, а потом все громче и громче. Брови сурового имама удивленно сдвинулись, образовав на лбу узел морщин.

— Чему ты так радуешься, мой смелый Бойсангур? — спросил он, не повышая голоса. — Постоянно прощая тебе дерзости, за которые жестоко карал других, я испортил тебя. Но знай, моему терпению тоже есть предел!

Вдоволь насмеявшись, Бойсангур наконец перестал.

— Кто я такой, чтобы задумываться над тем, убивать или не убивать меня, — сказал он, усаживаясь на полу. — Однорукий, одноногий и одноглазый пень. Вот, кто я такой. Ты же кормил и ласкал тех, кого надо было обезглавить немедля. Ты спрашиваешь, чему я смеюсь? Отвечу. Когда тебя прогнали из Дагестана, мы тебя приняли, сделали имамом и двадцать лет носили на своем горбу! Двадцать лет мы служили тебе верой и правдой. Двадцать лет чтили тебя наши наибы. Но в течение этих двадцати лет ты не посадил на свой диван[28] ни одного нашего наиба или улема. Самые бедные из них — я и Осман — впервые удостоены такой чести. Так разве это не удивительно?