Белые флаги - Нодар Думбадзе

– Откуда мне знать?

– А что, для того, "другого", этот кусок не последний? – спросил Девдариани.

– Наверно, имеются в виду те, кто не читает эту газету, – разъяснил Исидор.

– Стоп! Прекратите чтение! – вскочил вдруг Чейшвили.

– В чем дело? – испугался я.

– Я закончил!

В камере наступила тишина.

– Я закончил! – повторил Чейшвили. Он был сильно взволнован. Лицо его покраснело, лоб покрылся крупными каплями пота, рука, в которой он держал заявление, заметно дрожала.

– Начинай! – скомандовал Девдариани, и Чейшвили начал:

– "Начальнику Ортачальского Дома заключения (тюрьмы) Министерства внутренних дел Грузинской ССР гр-ну А. И. Габедава.

от находящегося под следствием, арестованного без всякого основания

заключенного камеры No 10 корпуса No 5 вверенной Вам тюрьмы

Галактиона Варламовича Чейшвили.

Категорическое заявление-требование.

Докладываю, что в 1950 году, в возрасте 24-х лет, я, нарушив наши грузинские архаические, патриархальные, отжившие себя, покрытые вековой плесенью, узурпаторские семейные традиции, связал свою жизнь с представительницей другой (негрузинской) национальности – с миловидной, спокойного нрава особой моего же возраста (сознательно воздерживаюсь от таких святых выражений, как, например, "девушка"), являвшейся выпускницей филологического факультета Тбилисского государственного университета, в результате чего мне пришлось навсегда порвать с моими родными и родственниками.

Естественно, у нас появились дети. Слово "у нас" я употребляю условно, так как, по глубочайшему моему убеждению, указанный процесс деторождения нельзя считать обоюдным, ибо по моим тщательным подсчетам проведенные мною акты самозабвенной любви по срокам ни в коей мере не соответствуют датам появления на свет двух ни в чем не повинных безгрешных существ. Таким образом, подчеркиваю, у моей супруги в разное время родились два мальчика, в каковом процессе я совершенно исключаю моё личное начало. Поэтому я отказался признать их своими детьми, несмотря на их некоторое сходство со мной, ибо внешнее сходство ещё ничего не доказывает, поскольку мудрая грузинская пословица гласит: "С кем поживешь, у того и переймешь". Таким образом, в результате отказа от семьи и от уплаты алиментов я и нахожусь в настоящее время во вверенном Вам заведении. Однако сейчас речь идет не об этом, а о другом, а именно:

Из вполне авторитетных и компетентных источников, – Чейшвили окинул Девдариани гордым взглядом, тот в знак согласия и поддержки выразительно кивнул головой, – из вполне авторитетных и компетентных источников мне стало известно о совершенном здесь акте, гуманном по виду, но жесточайшем по сути, акте, который является не чем иным, как проявлением варварских, человеконенавистнических идей и воплощением гнусной теории Мальтуса. Жертвой этого акта стали мы, в данном случае лично я. Дело в том, что во время нахождения в карантине мне, в соответствии с Вашим распоряжением, было впрыснуто вещество против сексуальной возбудимости в дозе крупной иглы, т.е. со сроком действия на десять – пятнадцать лет. И это в то время, когда срок моего наказания при наихудшем исходе не может превысить одного года принудительных работ, из коих половину я благодаря "энергичной" работе ваших следственных органов, уже провел в совершенно не подходящих для меня условиях. Получается, что четырнадцать лет после отбытия наказания я буду лишен высших человеческих чувств, которые, не говоря уже о другом, служат обязательным условием сохранения непрерывности цикла природного развития и регулирования взаимоотношений мужчины и женщины.

Вы можете отрицать этот возмутительный факт, но неопровержимые улики налицо: вот уже пять месяцев, как мой организм, к великому моему сожалению, не проявляет никаких эмоционально-половых физических импульсов, что может быть чревато трагическими последствиями.

Я, как вполне ещё полноценный и здоровый мужчина, намеревающийся создать подлинно гармоническую семью, не выполнивший пока ещё своего мужского долга перед потомством и своим родом, заявляю энергичный протест и категорически требую принять срочные меры для восстановления моего полового потенциала, а виновных лиц строго наказать. В противном случае объявляю голодовку.

Заявитель Г. Чейшвили.

Камера притихла.

Все поняли, что произошло страшное недоразумение, что невинная, казалось бы, шутка переросла в какой-то наивно-трагический, душераздирающий фарс, в какой-то странный цирковой номер. И было невозможно понять, кто здесь в роли циркового клоуна – мы, разыгрывавшие эту дикую шутку, или этот не остывший ещё от нервного возбуждения ничтожный человек, который выжидающе глядит на нас своими воспаленными, испуганными глазами…

Не помню, как долго длилось молчание. Я сидел понурив голову и чувствовал, как в моё сердце впивается раскаленный гвоздь.

– Спросить врачей, они скажут, что он здоров! – донесся до меня надтреснутый голос Гулояна.

– Тигран Гулоян! – раздался следом низкий, глухой голос Исидора. – Ты подонок, и я презираю тебя! – Тигран не промолвил ни слова. – Девдариани, ты такой же подонок, и я презираю также и тебя! – Девдариани молча отвернулся к стене. – И вы, Накашидзе и Шошиа, и вы оба – жалкие подонки, я ненавижу вас! – Побледневший Шошиа прилип к окну, а я, еле сдерживая рыдания, уткнулся в подушку. – И ты, несчастный, ты такой же подонок, заслуживающий жалости! – обернулся Исидор к Чейшвили. – Но самый последний подонок – это я сам, и больше всех я презираю себя.

– В чем дело, уважаемый Исидор? Что случилось? – спросил испуганно Чейшвили и, вдруг поняв, очевидно, все, улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой, опустил руки, съежился, понурил голову и присел на нары. Потом он медленно, словно нехотя, разорвал на куски свое заявление и спросил отрешенным голосом:

– Что это такое, а? Как это называется?

– Никак. Этому нет названия! – ответил за всех Исидор.

Звякнул засов, открылась дверь, и вошел надзиратель с котлом в руках. Он поставил котел посередине камеры, и, увидев, что никто не сдвинулся с места, удивленно оглядел всех и молча вышел. Когда же вечером, придя за котлом, надзиратель нашел суп нетронутым, он разволновался:

– Но, но, без фокусов! Вы что, голодовку объявили?!

– Не бойся! Забирай свой суп и передай повару, что он забыл положить в котел мяса! – успокоил его Девдариани. Надзиратель облегченно вздохнул.

– А, мяса? Какое прикажете подать? Телятину или баранину?

– Человечину! – тихо ответил Девдарияни.

Надзиратель поспешно покинул камеру.

Неделю тому назад увели Чейшвили с вещами. После того случая он перестал с нами разговаривать, и когда его вызвал надзиратель, он подозрительно покосился на нас, очевидно ожидая очередного подвоха. Убедившись, что это не так, Чейшвили растерялся. Он забегал по камере, хватая и роняя вещи, потом кое-как собрал их и двинулся к двери. Но вдруг бросил свою котомку и кинулся к нам, стал обнимать и целовать каждого в отдельности, прослезился сам и заставил прослезиться нас.

Нас в камере осталось пятеро – я, Тигран, Лимон, Шошиа и Исидор.

Уходу каждого заключенного в тюрьме радуются искренне, но вместе с тем освобождение одного вызывает печаль у других. Забыв о степени собственной виновности, каждый про себя сожалел, что надзиратель назвал не его, а чью-то чужую фамилию. Так думают все, даже смертники, ибо нигде так не верят в чудеса, как в тюрьме.

Нас осталось пятеро. И как будто остановился бег времени. Никого больше не приводят, никого не уводят… Странное, парадоксальное явление: чем больше в камере заключенных, тем острее человек чувствует себя одиноким, оторванным от всего мира, растворившимся среди людей и вещей. Бывает – заглянешь в собственный чулан, забитый старой рухлядью, ищешь припрятанный на всякий случай большой ржавый гвоздь, перероешь все вокруг и не замечаешь, что гвоздь лежит тут же, перед твоим носом… Так и в камере: рядом с тобой живут десятки людей, и никто не замечает тебя, никому до тебя нет дела… Теперь, когда нас осталось так мало, камера будто опустела, словно вынесли из неё и стол, и стулья, и парашу, и даже бачок для воды… Словно нас самих раздели, оголили… Мы, как никогда прежде, ясно читаем мысли друг друга, как никогда прежде, переживаем собственную боль, собственное одиночество, и все это раздражает нас. Мы действуем на нервы друг другу, и лишь ценой огромного напряжения воли нам удается сохранить равновесие. В камере, рассчитанной на тридцать человек, нам, пятерым, стало тесно. Мы задыхаемся. И единственное, что нас сдерживает, это – первооснова, идол, святыня, гимн, надежда человечества хлеб наш насущный.

Нет, наверно, в мире трапезы более почетной, желанной и благословенной, чем трапеза в тюремной камере. Понятие общего стола здесь возведено в религиозную степень. Люди, разделившие в камере общий стол, уподобляются побратимам, поклявшимся друг другу в верности до гроба. Говорить за тюремным столом об этике "последнего куска" дико и смешно, ибо здесь нет последнего куска. Каждый кусок здесь делится на части по количеству сотрапезников и съедается одновременно всеми.