Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Я оспаривал новые тенденции французской дипломатии: «В 1960 году генерал де Голль принимал г-на Бен Гуриона как представителя „дружественной и союзной страны“. В 1967-м Израиль, обязанный Франции своим оружием, чувствует, что тот же генерал де Голль обращается с ним как с врагом. Надо ли понимать, что друзья Соединенных Штатов — враги Франции? Что враги советских или арабских революционеров — тем самым враги Франции? Франция отдаляется от своих партнеров по Общему рынку и других стран атлантической зоны, от тех, с кем она теснее всего связана экономикой, культурой, идеалом…»

И заключительные строки: «С самого начала ближневосточного конфликта я испытывал ощущение, что сама логика дипломатии президента Республики побудит его присоединиться к советскому лагерю. Но сегодня я спрашиваю себя с тревогой: все ли еще идет речь о логике разума или только о логике страстей?» Более того, я коварно процитировал фразу, сказанную генералом де Голлем в 1949 году: «Мне хорошо известно, что жалкие люди претендуют заменить, как они выражаются, силу политикой. Но не бывает никакой политики, даже — и в особенности — политики великодушной, при отказе от силы. Что касается Индокитая, кое-кто ратует за решение „по Хо Ши Мину“, которое в действительности является капитуляцией».

Конечно, Генерал мог ответить, что ситуация полностью изменилась. В 1949–1951 годах он верил в близость третьей мировой войны, во всяком случае, считал ее возможной, даже вероятной. В 1967-м сдерживание коммунизма его более не интересовало. Но был ли он прав, полагая, что коммунистический экспансионизм уже перестал быть постоянной угрозой, источником планетарного кризиса второй половины этого века и предположительно века грядущего?

На статью «Зачем?» Жан Полан отозвался открыткой от 8 июля 1967 года, заполненной его неподражаемым почерком: «Мне часто хотелось Вам написать. Но что сказать, чего бы Вы не знали лучше меня? Ваша последняя статья в „Фигаро“ восхищает ясностью, последовательностью, умом. Как жаль, что наш друг Гретюизен не с нами и не может прочесть ее…» В постскриптуме он добавлял: «Чего хочет де Голль? У меня чувство, что, побывав Моррасом (и еще таким М., который преуспел), он мечтает стать неким Лениным — если возможно, не чересчур кровавым. Мальро никогда мне не рассказывал о каких-нибудь признаниях Генерала. Но разве его столь парадоксальная дружба с Мальро — не своего рода признание?»

Какие замечания о голлистской дипломатии можно сделать на основе предыдущих страниц?

Оставим в стороне военные годы. В период, когда генерал де Голль еще не был признан главой временного правительства Республики, его деятельность развивалась в русле как внутренней, так и внешней политики. Он достиг своей цели, поскольку желал прежде всего, чтобы «Свободная Франция» официально стала Францией. В своих военных операциях против позиций, власти которых оставались верными Виши — в Дакаре, Сирии, на Мадагаскаре, — он не был удачлив. Военные и чиновники сопротивлялись «свободным французам» упорнее, чем англичанам и американцам. Будь пропаганда другой, будь отношение к людям, повиновавшимся Маршалу, менее агрессивным, удалось ли бы смягчить ожесточенность гражданской войны между французами, если уж не избежать ее совсем? Никто не сможет сказать это. Однако события позволяют сделать заключение, по крайней мере в виде гипотезы, что манихейская интерпретация перемирия, принятая с самых первых дней и сохраненная невзирая ни на что, почерпнута из области легенд или героического эпоса. Ни магистраты после Освобождения, ни большинство французов не разделяли этого эпического видения. Обращение от 18 июня не утратило своего нравственного и политического значения, но речи, произнесенные непосредственно вслед за Обращением, принадлежали уже вождю партии, а не выразителю чувств страны, которой заткнули рот.

Не будем останавливаться на распрях с англичанами и особенно американцами — распрях, которые чуть было не привели в начале 1943 года к разрыву между западными союзниками и вождем «Свободной Франции». Рассмотрим первые шаги дипломатии Генерала, вернувшегося во Францию и принявшего на себя ответственность за свою родину. Его первым жестом, символическим и в то же время действенным, явился договор с Советским Союзом 247, направленный против Германии и заключенный в момент, когда всем были ясны последствия войны: прочное присутствие Советского Союза в центре Европы, окончательное ослабление Германии. Что означал в подобных условиях этот франко-русский договор, нацеленный против Третьего рейха или страны (стран), которая придет ему на смену? Защитники Генерала, вероятно, ответят, что этим договором президент временного правительства республики проявлял независимость по отношению к могущественным западным союзникам. Допустим, что это так, но вспомним другие эпизоды.

В Сирии и Ливане, странах, которым Генерал обещал независимость, когда его войска начали кампанию против войск Виши, он оказался вовлеченным в жестокую ссору с Великобританией; дело дошло до того, что, согласно его «Мемуарам», он заявил послу Даффу Куперу: «Вы выказали неуважение к Франции; если бы я располагал средствами, я объявил бы вам войну». Воевать с Великобританией из-за территорий, которые в любом случае должны были стать независимыми? Я предпочитаю не принимать всерьез эту воинственную, чтобы не сказать милитаристскую, фразу. Эпизоды с городами Бриг и Танд, получившие счастливое завершение, и требования относительно долины Аосты, натолкнувшиеся на американское вето 248, обнаруживают традиционный аспект деголлевской мысли: приоритет границ над всеми иными соображениями.

Что поражает меня больше всего, это позиция по отношению к Германии. Позиция, двусмысленности которой Генерал, быть может, даже не сознавал. С одной стороны, он приглашает обновленную Германию войти в новую Европу и набрасывает в общих чертах план объединившейся под предводительством Франции Западной Европы. Но о какой Германии идет речь? Дело в том, что генерал де Голль, говоря о франко-германском примирении, повторял в радикально изменившейся обстановке тезисы Бенвиля о «Германиях».

На заседании Тройственной комиссии в Берлине французский представитель накладывал вето на все меры, которые могли бы способствовать восстановлению германского единства. Три великие державы планировали, что все четыре зоны будут управляться чиновниками или службами, которых изберут сообща четыре победителя. Французское вето, продиктованное старой враждебностью к Рейху, сыграло на руку советской стороне[194], которая уже в сентябре 1945 года показала свое намерение остаться, приняв меры, вытекающие из ее идеологии (аграрная коллективизация). Более того, даже когда французская доктрина Германий потеряла актуальность, когда стояла дилемма: одна или две Германии (одна — советская, другая — западная), Генерал и Андре Мальро продолжали повторять старый припев «Пусть больше никогда не будет Рейха», как будто Рейх в 1945 году означал что-нибудь другое, кроме государства. Перед лицом Германии, от которой была отрезана советская зона оккупации, Генерал все еще гневно восставал против Рейха и вместе с тем против образования Тризонии — Федеративной Республики Германии. Международный контроль над Руром, на участие в котором претендовал Советский Союз, отторжение Рейнской области — все эти предосторожности против Германии прошлого являются важнейшими темами в ходе мыслей Генерала, словно он не вполне понял революцию, которая со всей очевидностью совершилась. Возмутитель спокойствия, страна, угрожающая Старому Континенту всемирной монархией, — это отныне и в обозримом будущем не Германия, а Советский Союз.