Волшебный корабль - Робин Хобб

— Сейчас ночь, — услышал Уинтроу свой собственный голос. Ох, Са, до чего ж глупо прозвучало…

— Правда? — удивился мужчина. — Но все равно… Хотя бы свежий воздух… прохладный…

— Я узнаю, — ответил Уинтроу. Хотя на самом деле отнюдь не был уверен, что пойдет у кого-нибудь спрашивать. Команда более не имела к Уинтроу никакого отношения. Он был сам по себе. Ел и спал отдельно от всех. Кое-кто из матросов, с кем он успел в начале плавания более-менее сойтись, иногда посматривали в его сторону, и тогда на лицах у них возникала смесь жалости и отвращения — дескать, надо же было докатиться до подобного состояния! А новые матросы, нанятые в Джамелии, обходились с ним словно с самым обыкновенным рабом. Если он к ним приближался, они сразу начинали жаловаться на вонь — и пинками либо зуботычинами гнали его прочь… Нет уж! Чем меньше внимания обращала на него команда, тем спокойней ему жилось. В последнее время он стал думать о палубе, мачтах и снастях как о «внешнем мире». Его, Уинтроу, новый мир находился здесь, в трюмах. Это был мир ощутимо густого смрада, заросших грязью цепей… и человеческих тел, опутанных ими, как паутиной. Когда Уинтроу выбирался на палубу, чтобы сменить воду в ведерке, это было целое путешествие в другую вселенную. Там люди двигались, куда кто хотел, они разговаривали, кричали и порою даже смеялись, и ветер, солнце и дождь вволю целовали их лица и обнаженные руки. Уинтроу никогда раньше не подозревал, какое это чудо!

Наверное, он мог бы остаться наверху, в этом дивном палубном мире. И даже постепенно обрести свое прежнее положение корабельного юнги. Но он даже не пытался. Побывав здесь, в недрах корабля, он все равно не смог бы забыть увиденного или притвориться, что ничего этого не существует. Поэтому каждый день он поднимался с закатом, наполнял свое ведерко, брал собственноручно выполосканные тряпки — и отправлялся к рабам. Он мог им предложить лишь одно жалкое утешение — умывание морской водой. Пресная вода, конечно, была бы предпочтительнее, но ее слишком берегли. Что ж, пусть будет морская. Все лучше, чем ничего… Он давал людям умыться и ухаживал за ранами, до которых они сами не могли дотянуться. Их было слишком много, и он физически не мог каждый день посещать каждого. Но все-таки он делал что мог. А потом возвращался к себе, в канатный рундук, падал на свое убогое ложе — и засыпал как убитый…

Он ощупал ногу укушенного крысой. Кожа показалась ему очень горячей… Вряд ли бедолага долго протянет.

— Не намочишь ли ты тряпку еще? Пожалуйста…

Что-то в интонациях и выговоре прозвучавшего голоса показалось Уинтроу смутно знакомым… Он раздумывал об этом, макая тряпку в остатки морской влаги на донце ведерка. Вода была уже грязная, как, впрочем, и тряпка. Но хоть мокрая, и то добро. Человек взял ее и вытер лицо соседа. Потом вывернул тряпку и обтерся сам.

— Спасибо тебе большое, — сказал он, возвращая жалкий лоскут.

У Уинтроу пошли по коже мурашки… он вспомнил. И он сказал:

— Ты со Срединного полуострова, ведь так? Не из местности возле Келпитонского монастыря?…

Человек улыбнулся довольно странной улыбкой — так, будто слова Уинтроу разом ранили и согревали его.

— Да, — ответил он негромко. — Именно там я жил… — И поправился: — Пока меня в Джамелию не послали.

— И я жил в Келпитоне! — прошептал Уинтроу, хотя больше всего ему хотелось кричать. — Я жил в монастыре и учился на священнослужителя. А еще иногда я трудился в садах…

Он заново смочил тряпку и протянул ее закованному.

— Ах, эти сады… — голос мужчины прозвучал словно издалека, хотя он всего-то повернулся лишний раз обтереть руки соседа. — Весной, когда распускались цветы, каждое дерево превращалось в розовый или белый фонтан… а их аромат был подобен благословению…

— Над ними кружились пчелы, — подхватил Уинтроу, — но порою казалось, будто жужжат сами деревья. А когда лепестки опадали, сама земля на неделю становилась розово-белой…

— А деревья окутывал зеленый туман: это пробивались первые листья… — прошептал раб. И вдруг застонал: — О Са, спаси и помилуй!.. Кто ты? Демон, явившийся мучить меня, или дух — посланец Небес?…

— Ни то ни другое. — Уинтроу внезапно сделалось стыдно. — Я просто мальчишка с тряпками и ведерком воды…

— И даже не жрец Са?…

— Больше уже нет…

— Дорога к жречеству может неисповедимо петлять, — заметил раб наставительно, и Уинтроу понял, что тот цитировал древнее писание. — Но однажды вступивший на нее — уже не сворачивает…

— Но меня, — сказал он, — силой оторвали от ученичества!

— Никого нельзя оторвать, никто не может и уйти по собственной воле. Все жизни ведут к Са. Все мы так или иначе призваны к священству.

Тут до Уинтроу дошло, что он сидит очень тихо, замерев в темноте. Огарок свечки погас, а он даже и не заметил. Его разум устремился следом за словами невольника, вопрошая и дивясь. «Все мы призваны к священству» — как это понимать? Даже Торк? Даже Кайл Хэвен?… Одно дело призывать — но всякий ли призыв будет услышан, всякая ли дверь растворится?…

Ему не понадобилось объяснять собеседнику своего путешествия по мысленным мирам — тот все понял и так.

— Ступай, жрец Са, — тихо проговорил он из мрака. — Твори то малое добро, которое можешь, моли о нас, доставляй утешение. Когда же тебе представится случай сделать нечто большее — знай: Са даст тебе мужества. Я знаю…

И Уинтроу почувствовал, как в руку ему сунули тряпку.

— Ты тоже был жрецом? — спросил Уинтроу тихо.

— Я и сейчас жрец. Из тех, кто не переметнулся на сторону ложного вероучения. Я по-прежнему полагаю, что никто не рождается для рабской доли. Я верю, что Са не допустил бы подобного. — Он откашлялся и тихо спросил: — А как веруешь ты?

— Так же, конечно.

Его собеседник проговорил тоном заговорщика:

— Воду и еду нам приносят только раз в день. Кроме тебя и разносчиков пищи, сюда никто не заглядывает. Будь у меня хоть что-нибудь металлическое, уж я потрудился бы над этими цепями… Мне не нужен даже инструмент, ведь его могут хватиться. Просто что-нибудь металлическое, что ты смог бы подобрать, пока никто не смотрит…

— Но… даже если ты выберешься из цепей, что ты сможешь поделать? Один против многих?…

— Если бы удалось открепить длинную цепь, освободиться удалось бы целому ряду.

— Но все-таки… что ты намереваешься делать? — спросил Уинтроу не без ужаса.

— Не знаю. Положусь на провидение Са… Ведь Он уже привел тебя ко мне, так? — Невольник, похоже, ощутил колебания мальчика и сказал: — Только не думай об этом. Не строй планов и не волнуйся. Если Са тебе предоставит такую возможность, ты сразу это поймешь. И тогда — действуй. — Он помолчал. — Я только вот о чем попрошу… Попытайся вымолить у них, чтобы бедному Кело дали испустить дух на палубе… Попытайся, если отважишься.

— Отважусь, — твердо ответил Уинтроу. Вокруг царила все та же тьма и висел все тот же липкий смрад, но внутри у него будто ожил и разгорелся крохотный огонек. Он отважится. Он попросит. Что ему за просьбу-то сделают? Уж вряд ли что-нибудь худшее, чем ему до сих пор доставалось. «Мужество… — подумал он изумленно. — Кажется, я вновь мужество обретаю…»

Он нашарил во мраке ведерко и тряпку.

— Мне идти надо. Но я непременно вернусь!

— Конечно, вернешься, — долетел тихий ответ.

— Проказница, я пришел! Ты мне что-то хотела сказать?

— Что-то происходит! Что-то очень нехорошее происходит…

— Что именно? — спросил Гентри устало. — Опять змеи? Во имя Са, Проказница, я уже пытался их отогнать. Но что толку по утрам швырять в них камнями, если под вечер за борт опять полетят мертвецы? Я не могу тебя избавить от них. Так что постарайся уж внимания не обращать…

— Они шепчут мне… — созналась она беспокойно.

— Что?… Змеи разговаривают с тобой?

— Нет. Не все. Только тот белый, — Проказница обернулась к старпому, в глазах у нее была мука. — Он говорит… без звука, без слов. Он шепчет мне прямо в голову… и понуждает… к такому, что я и выговорить не могу…

Гентри едва не расхохотался. Очень неплохо: невыговариваемые вещи, к которым понуждают без слов. Как говорится, было бы смешно, если бы не было так грустно.

Иногда, вот как теперь, Гентри начинало казаться, что за всю его жизнь с ним ничего по-настоящему веселого и не случалось.

— Со змеями я все равно поделать ничего не могу, — сказал он Проказнице.

— Знаю, знаю… Я должна сама справиться с этим. И я справлюсь. Но сегодня… это не змеи. Это нечто другое…

— Что же? — спросил он терпеливо. «Она свихнулась. Ну точно свихнулась… И я помог довести ее до подобного состояния!»

Иногда ему казалось, что слова носового изваяния следовало просто пропускать мимо ушей — так, как если бы она была обычной рабыней из трюма, молящей о милосердии. Иногда, наоборот, Гентри начинал усматривать свой прямой долг в том, чтобы выслушивать ее бредни и пытаться рассеять владевшие ею беспочвенные страхи. Ибо то, что он про себя называл сумасшествием, на самом деле было неспособностью игнорировать человеческое несчастье, до отказа наполнявшее ее трюмы. И он, Гентри, помогал этому несчастью водворяться у нее на борту. Он приделывал цепи, он заводил на борт рабов, он своими руками приковывал мужчин и женщин в темноте глубоко под палубами, по которым теперь ходил. Он и теперь обонял вонь, которую они производили помимо собственной воли, и слышал отголоски их криков. «А может, это не она спятила, а, наоборот, я? У меня ключ висит на поясе — а я ничего не предпринимаю…»