Я - Шарлотта Симмонс - Том Вулф

— …И оставлять его без последствий. — При всей своей бескомпромиссности и желании одернуть вконец зарвавшуюся спортивную кафедру этот жирный колобок не рискнул бросить свою тираду прямо в лицо Бастеру Роту и предпочел произнести ее, обращаясь к ректору, словно Рота тут и вовсе не было. — Если мистеру Роту угодно тренировать стаю семифутовых пав… э-э… безмозглых кретинов, то это его личное дело, но я думаю, что…

Ректор был склонен полагать, что коллега Квот едва не назвал студентов-спортсменов «павианами».

— …Он просто обязан делать все от него зависящее, чтобы его подопечные на записывались на курсы к тем преподавателям, которые серьезно относятся…

Лицо Бастера Рота налилось кровью. Он наклонился к Джерри Квоту, стараясь, чтобы тот глядел в лицо ему, а не ректору.

— Эй, послушайте! Вы даже не знаете, о чем говорите!

— Это я-то не знаю? — возмущенно переспросил Джерри Квот, все еще стараясь не смотреть в глаза Бастеру Роту. — У меня на курсе четверо ваших так называемых «студентов-спортсменов», и это же просто балласт. Они садятся в ряд, как четыре столба неотесанных, и что хочешь с ними, то и делай. Я так и зову их — четыре обезьяны: Ничего-Не-Вижу, Ничего-Не Слышу, Ничего-Не-Скажу и Ни-Во-Что-Не-Въезжаю.

«А вот это ты зря разговнялся!» Ректор осторожно, как охотник, не желающий спугнуть дичь, переспросил:

— Джерри, я правильно понял: вы уверены, что действительно зовете этих студентов обезьянами?

— Что? В чем уверен?.. — Голос преподавателя дрогнул.

Катлер не без удовлетворения наблюдал за тем, как жирный колобок сползает по стулу и втягивает голову в плечи. До него постепенно начинало доходить, на чем его поймали: трое из четверых спортсменов, которых он назвал обезьянами, были чернокожие.

Брызгая слюной Квот начал оправдываться:

— Я вовсе не это имел в виду… Я хотел, сказать, что это просто такое выражение… Это языковое клише… Оно совершенно потеряло тот смысл… В общем, я хотел сказать, что беру свои слова обратно. Хотя на самом деле и слов-то никаких не было. Это просто фигура речи… — Он включил реверс и стал набирать обороты. — Один из них, мистер Кёртис Джонс, действительно является на занятия в бейсбольной кепке козырьком набок, и когда я… — Пауза. Лицо профессора стало даже еще краснее, чем у Бастера Рота. Он снова кипел от злости. Теперь Квот наконец посмотрел прямо на тренера и заверещал: — В общем, мое последнее требование заключается в том, что я не желаю больше видеть у себя на занятиях ваших студентов-спортсменов — всех четверых! Я не намерен когда-либо снова браться за обучение вашего гребаного «парня Джоджо» и ему подобных! Им вообще не место в университете! Пусть сначала хотя бы школу нормально закончат! А вы… вы оба… Господи Иисусе, какие же вы оба низкие, подлые люди! Все, не хочу на хрен даже думать об этом!

С этими словами Джерри Квот резко встал, отчего складки жира под его свитером пришли в беспорядочное волнообразное движение. Мрачно посмотрев на Бастера Рота и ректора Катлера, он сквозь зубы процедил:

— Приятно было побеседовать с вами… о педиатрии.

Огорошив оппонентов последним высказыванием, профессор повернулся к ним спиной и вышел из кабинета.

Ректор и Бастер Рот молча смотрели друг на друга. Ректор размышлял о том, почему многие евреи, достигнув определенного возраста, так часто используют в качестве экспрессивного междометия выражение «Господи Иисусе». А вот сегодняшняя молодежь так не говорит — ни христиане, ни евреи.

В редакции «Дейли вэйв» было почти пусто. Только Эдам, Грег, пустые коробки из-под пиццы, салфетки, пластмассовые вилки и вездесущие пятна от соуса Впрочем, присутствия Эдама вполне хватало, чтобы своим волнением и беспокойством заполнить весь офис.

— Так вот, представляешь себе, звонит мне Торп и говорит, что он, видите ли, передумал. Он вообще не хочет предавать огласке эту историю про минет и драку. Как же, буду я его спрашивать. Теперь не ему, а мне решать.

— И что ты ему сказал? — поинтересовался Грег.

— Сказал, что тебе передам. Вот и считай, что передал — и пошел он на хрен. Я ему ничего не обещал. По крайней мере, я не сказал, что мы не будем публиковать эту статью. Грег, неужели ты не въезжаешь? За этим явно что-то кроется, и дело, похоже, еще далеко не закончено. А иначе с какой стати Торп бы вдруг передумал и наложил в штаны? По-моему, эта статья окажется не просто новостью, а новостью сенсационной, а главное — свежайшей. Вся эта хрень явно еще не закончена.

— Ну… не знаю, не знаю, — со вздохом сказал Грег. — Все-таки это случилось полгода назад…

«Ах, ты не знаешь? — мысленно передразнил его Эдам. — А может, ты просто тоже в штаны наложил?»

Беверли уже уехала, и даже сквозь закрытую дверь комнаты Шарлотта слышала, как ее соседи по этажу тащат по коридору свои здоровенные сумки и чемоданы на колесиках, обмениваясь по дороге веселыми прощальными пожеланиями. Начинался великий исход по поводу Дня Благодарения. Слава тебе, Господи! Одиночество! Никто больше не будет косо смотреть на Шарлотту Симмонс. Слава Богу, она давно уже договорилась с родителями, что не поедет домой на эти каникулы. На заочном семейном совете было решено, что раз уж в этом году каникулы на День Благодарения выдались такими поздними — всего за две недели до рождественских, — то нет смысла дважды тратить деньги на дорогу.

Как оказалось, очень немногие из первокурсников приняли такое же решение. К счастью, ни с кем из оставшихся Шарлотта не была знакома Встречаясь трижды в день в пустом коридоре или непривычно тихой столовой Аббатства, они молча кивали друг другу примерно так же, как малознакомые пассажиры, плывущие на борту океанского лайнера. Помимо обязательного трехразового питания, столовая Аббатства расщедрилась в День Благодарения еще и на ужин с индейкой для всех оставшихся в университете «сирот-подкидышей». Что ж, впереди были четыре счастливых дня одиночества, омрачить которые могли только мысли о неумолимо приближающемся Рождестве. Да, там уже не отвертишься: на рождественские каникулы придется ехать домой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Во мраке ночи

На последних шести милях шоссе 21 любой путешественник мог убедиться, насколько высоко в горах затерян городок под названием Спарта. Старая двухполосная дорога петляет, петляет и уходит все выше и выше по непомерно крутому склону. Даже сейчас, сидя на пассажирском сиденье старенького пикапа, можно было ощутить, как машина преодолевает, преодолевает, преодолевает силу тяготения и ползет, прорывается, вгрызаясь в засыпавший весь асфальт снег. Еще в автобусе, полностью загруженном пассажирами и багажом, у Шарлотты возникло ощущение, что от такой нагрузки у него вот-вот «сгорит» сцепление, и огромный металлический параллелепипед покатится вниз, сначала, виляя из стороны в сторону, по дороге, а затем, переворачиваясь с борта на борт и на крышу, по почти отвесному склону. А уж как автобус смог бы проделать последние шесть миль до Спарты — просто невозможно себе представить. Но автобусы в Спарту больше не ходили. И дело, конечно, не в зимних снегопадах и заносах, хотя из-за них шоссе 21 действительно порой становится непроходимым. Главная же причина отмены маршрута — резкое падение спроса на билеты. С тех пор как все фабрики перевели в Мексику, а кинотеатр — единственный на весь округ Аллегани — закрылся, Спарта, и раньше-то, прямо скажем, не претендовавшая на роль крупного транспортного узла, совсем потеряла интерес для кого бы то ни было — если, конечно, не считать дачников и туристов, любивших здешнюю прекрасную, девственную, не тронутую рукой человека природу, — но они, естественно, приезжали на своих машинах.

В тот декабрьский вечер на последних шести милях шоссе 21 все было воистину первозданным, первобытным и девственно-чистым. Начался первый настоящий снегопад нынешней зимы, подул сильный ветер, и темнота вокруг словно сгустилась: ощущение было такое, что деревья, стоящие по обе стороны дороги, согнулись над ней и переплелись ветвями, словно желая похоронить под своей сенью дорогу — этот шрам, нанесенный природе рукой человека. Слой снега, наметенного на асфальт, становился все толще и толще. Дорогу засыпало прямо на глазах. Порой она совсем пропадала из виду, и тогда папа сбавлял скорость, наклонялся к самому ветровому стеклу и начинал негромко, буквально себе под нос, бубнить какие-то ругательства. Временами продвигаться приходилось буквально со скоростью пешехода, а там, где видимость позволяла прибавить скорость, старый пикап, упорно преодолевающий, преодолевающий, преодолевающий препятствия на пути, то и дело слегка заносило на поворотах. Папа настолько сосредоточился на дороге и управлении пикапом, что даже перестал расспрашивать сидевшую рядом Шарлотту обо всех сторонах студенческой жизни в Дьюпонте. Мама, которая сидела с другой стороны, тоже замолчала. Она внимательно, как и отец, наблюдала за дорогой, время от времени непроизвольно нажимая правой ногой на несуществующую педаль тормоза, дублируя действия мужа, а на поворотах, когда он начинал крутить тяжелый руль, тоже чуть поворачивалась в нужную сторону; когда папа переключал ближний свет на дальний, а через пару минут снова на ближний, пытаясь угадать, при каком освещении удастся хоть что-нибудь разглядеть сквозь пелену висящего и кружащегося в воздухе снега, она наклонялась к стеклу. Делалось это скорее машинально, потому что на самом деле пользы от этого не было никакой. В темноте, в снежном буране нет никакой разницы, с какой точки смотреть на дорогу — все равно толком ничего не видно.