Свечи сгорают дотла - Шандор Мараи

так уж и редко, как люди обычно думают. Я был даже склонен думать, что дружба похожа на роковое единение близнецов. Особое сходство наклонностей, симпатий, вкусов, образования, эмоциональных реакций обрекает двух людей на схожую судьбу. И что бы один ни делал против другого, все равно судьба их едина. И сколько бы один ни бежал от другого, все равно оба знают друг о друге главное. И сколько бы ни подбирал себе один новых друзей или возлюбленных, без тайного неписанного разрешения второго освободиться от этой общности он не сможет. Судьба таких людей воплощается синхронно — и напрасно один уезжает подальше от другого, совсем далеко, скажем, в тропики. Вот о чем я думал, стоя рассеянный в твоей комнате в день твоего побега. Ясно вижу ту минуту, освещение в комнате, даже сейчас чувствую тяжелый запах английского табака, вижу мебель, тахту с большим восточным ковром, изображения лошадей на стене. Помню даже бордовое кожаное кресло — такие бывают в. сигарных комнатах. Тахта была широкая, видно было, что ты ее делал на заказ, в нашей провинции такое не купишь. Это была даже не тахта, а широкая двуспальная кровать — там помещались двое.

Генерал смотрит на дым.

— Окно открывалось в сад. Я правильно помню?.. Тогда я был там первый и последний раз. Ты никогда не хотел, чтобы я туда к тебе приходил. Между делом заметил как-то, что снял дом на краю города, в заброшенном районе — дом и сад. Ты снял его за три года до побега — прости, вижу, тебе это слово неприятно слышать.

— Продолжай, — говорит гость. — От слов ничего не зависит. Продолжай, раз уж начал.

— Ты так считаешь? — нарочито невинным голосом интересуется генерал. — Ничего не зависит? Я бы так однозначно не утверждал. Мне иногда кажется, что от вовремя сказанных или не сказанных, или написанных слов зависит очень много, а то и вообще все… Да, я верю в это, — произносит он решительно. — Ты никогда не звал меня в тот дом, а я не мог прийти без приглашения. Откровенно говоря, я думал, тебе стыдно за эту квартиру, для которой ты покупал мебель, передо мной, человеком состоятельным… Мало ли тебе эта мебель казалась убогой… Ты был такой гордый, — в словах генерала ни тени сомнения. — Деньги — единственное, что разделяло нас в молодости. Ты был гордецом и не мог мне простить мое богатство. Потом уже, позднее мне приходило в голову, что богатство, наверное, невозможно простить. Блага, которыми ты как гость постоянно пользовался, были и вправду чрезмерны… Я родился в богатстве и даже сам порой чувствовал, что простить это невозможно. А ты всегда с брезгливостью следил за тем, чтобы дать почувствовать разницу между нами в денежных делах.

Люди бедные, особенно бедняки благородного происхождения, не прощают, — в голосе генерала появляется особая удовлетворенность. — Потому-то я и думал, что ты прячешь от меня свое жилище из страха, что обстановка покажется мне слишком простой. Глупое предположение, сейчас я это понимаю, но гордость твоя не знала пределов. И все же я там оказался — в доме, который ты снял и обставил и никогда мне не показывал. Я удивлялся и не верил глазам. Квартира эта, сам прекрасно знаешь, была настоящим шедевром. Не слишком большая, не слишком маленькая: просторная комната на первом этаже, две комнаты поменьше на втором, комнаты, мебель — все было обустроено так, как это может сделать только художник. Тогда я и понял, что ты все-таки художник. И понял еще, насколько чужим ты должен был себя чувствовать среди нас, людей совершенно иного склада. И как виноваты перед тобой те, кто из любви и тщеславия отдал тебя в военную службу. Нет, ты не был военным, — и тут я понял то глубочайшее одиночество, в котором ты пребывал, находясь среди нас. Но это жилище, это было твое убежище, как замок или монастырь у средневековых отшельников. И ты собрал в нем все, что было прекрасно и благородно: шторы и ковер, старую бронзу и серебро, хрусталь и мебель, редкие ткани — так пират тащит себе в пещеру награбленную добычу… Знаю, в те годы умерла твоя мать и ты получил что-то в наследство от своих польских родственников. Ты как-то рассказывал, что у тебя есть усадьба с домом где-то у границы с Россией. Это и были дом и усадьба, сменянные на мелочь мебели и картин, — эти три комнаты. И большой рояль посреди зала на первом этаже, покрытый куском старой парчи. На нем в хрустальной вазе стояли три орхидеи. В этих краях орхидеи разводили только в моей теплице. Я обошел все комнаты, все внимательно осмотрел; И понял: ты жил среди нас и все же не принадлежал нашему обществу. Понял, что ты втайне создал этот шедевр, это жилище, демонстративно, не жалея сил прятал от остального мира свой уникальный дом, где жил для себя и своего искусства. Ведь ты художник и, вероятно, мог бы что-то сотворить, — генерал произносит это тоном, не терпящим возражения. — Вот что я понял среди той уникальной обстановки. И в эту минуту вошла Кристина.

Генерал сплетает руки на груди, говорит бесстрастно, ровно, словно надиктовывает полицейскому под запись обстоятельства аварии:

— Я стоял у рояля, разглядывал орхидеи. Квартира эта была похожа на камуфляж, маскировочный костюм. Или же камуфляжем была для тебя военная форма? На этот вопрос ответить можешь только ты, да ты уже и ответил на него своей жизнью — теперь, когда все позади. В конечном счете человек всегда отвечает на самые важные вопросы всей своей жизнью. И неважно, что он при этом говорит, какими словами и доводами защищается. В конце, в финале всего человек отвечает фактами своей жизни на вопросы, которые мир с таким упрямством перед ним ставит. Кто ты?.. Чего на самом деле хотел?.. Что на самом деле смог?.. Чему был верен и наоборот?.. Перед кем или перед чем струсил или сохранил смелость?.. Вот они, эти вопросы. И человек отвечает, как умеет. Искренне или нет — но это не так важно. Важно, что в итоге отвечает всей своей жизнью. Ты снял форму, потому что ощущал ее маскировкой, это уже ясно. А я не снимал до последней минуты, пока этого не потребовали от меня служба и весь остальной мир, — значит, и я ответил. Это был первый вопрос. Второй: что тебя со мной