ЧЁТ И НЕЧЕТ (полный текст) - Ирина Стрелкова

Шолпан прислушивается к всхлипываниям, вспоминает недавние бесстыдные рассказы по ночам Амины о встречах с солдатом. Левка всплывает перед глазами Шолпан, и ее трясет дрожью отвращения.

Она приказывает себе: спать! Ложится ничком, натягивает на затылок одеяло.

Нет, не заснуть Шолпашке под сдавленные всхлипы. Встает, бежит босиком через комнату в другой угол, к Амине. Все молчком.

Амина словно ждала: распахнула одеяло, обняла Шолпашку, так и трясется от рыданий.

Летом, на джайляу, веселые старухи кричали Амине вслед: «Славная кобылка! Кто ее взнуздает?» Старухам аульным только дай поозорничать. Им все можно - они свое прожили.

Не скажешь, что у Амины красивые глаза, нос, губы. Разглядываешь ее лицо - ничего особенного. И не надо разглядывать. Любоваться надо. Все в Амине жило, рвалось на волю, под синее небо, на зелень травы. Не обидно шутили старухи: «Молодая гладкая кобылка играет в своем табуне». А теперь куда пропала вся радость? Амина ходит как потерянная.

Шолпан залезла под одеяло, прижалась своими птичьими ребрышками и чувствует: тяжелой тоской налито крупное, сильное, жаркое тело Амины. Ухо щекочут мягкие губы, шепчут бессвязно:

- Глупая ты моя, никому верить нельзя, ты бойся, ты саму себя бойся… Вот узнаешь, тощенькая ты, тихая, все узнаешь… Ты не уйдешь, серьезная, я давно замечаю, ты без оглядки кинешься, себя не пожалеешь… Меня вот жалеешь, себя забудешь…

Запах жаркого тела, мокрой наволочки, цветочного мыла, духов… Шолпан водит ладошкой по вздрагивающему от плача, горячему сквозь ситец плечу. Откуда-то она догадалась: у Амины будет ребенок. Как догадалась? Сама не знает. Есть в жизни Шолпан что-то ей самой неясное, чем она никогда не сможет поделиться с Сауле: не плакала никогда Сауле ночью в интернатской кровати.

Амина всхлипывает все реже, сквозь сон. Шолпан перебежала к себе, забралась под остывшее одеяло: колени к подбородку, руками притянула голяшки, дышит часто, согревается… Может ли человек желать мучений самому себе? Холодные ладони скользят по птичьим ребрышкам, кожа покрывается гусиными пупырышками… Пусть впереди, в жизни, которая придет, будут у нее и мучения - все будет, все…

Днем о таком не вспомнишь - днем все по-другому. А ночные мысли, хотя и бессонные, сродни сну. Какой ты увидишь сон, человеку не дано выбирать, как бы ни была сильна воля и холоден рассудок. Сон свершается сам по себе. Так отчасти приходят и ночные мысли. Днем на мысли есть управа, она в тех делах, которыми ты занят. Эти дела - даже независимо от твоего желания, но согласно твоим действиям, работе рук - правят всеми мыслями, как бы далеко они ни залетали. Ночные мысли бродят бездеятельно, однако без них человек многое не мог бы постичь. Так же и без снов не все нам в жизни понятно. Они бывают вещими, потому что во сне, пока мозг отдыхает, какие-то клетки действуют самостоятельно, бесконтрольно и потому превышают возможности мышления.

Родившись на свет, человек живет-поживает и понемногу начинает соображать головенкой, что к чему и для чего, зачем день сменяется ночью, а лето - зимой. Он научается разным словам, понемногу усваивает их назначение и познает на своем опыте: слова требуют действий, действия - слов. Но человеку еще долго остается неизвестным, на каком из сотен человеческих языков он говорит, на каком понимает близких людей и они понимают его радости или обиды. Иногда он общается с миром сразу на двух языках: одни слова для бабушки в белом кимеш #233;ке, другие для бабушки в платочке с черными горошинами, но не находит в своем двуязычии ничего странного - привык с рождения.

Шолпан до восьми лет знала только свой дом и свой аул. Все заложенное в те годы жило в Шолпан на родном казахском языке: по-казахски назывались движения рук, расчесывавших гребнем волосы, лепивших тесто; на казахском языке говорило упрямство, с каким она каждый год уезжает из дома в интернат, с каким усаживает себя за книги, когда вся комната спит. На родном языке думает Шолпан о Еркине. Она встречает его в дальней, будущей своей жизни, приехавшего издалека, усталого, с красным от ветра лицом. Она принимает у него из рук косматый обмерзший тулуп, опускается на кошму помочь ему, окоченевшему с дороги и потому неловкому, стащить с ног задубелые сапоги. В этом поступке, совершенном на родном языке, не может быть ничего унизительного для ее человеческого женского достоинства. Напротив, она знает: правильно и прекрасно так делать… даже если тебе трудно пояснить то, что ты делаешь, русскими словами, тоже теперь для Шолпан необходимыми, живущими в лад со многими привычными движениями и поступками.

Когда она шила себе платье или меняла белый крахмальный воротничок на форменной куртке Аскара, своего подшефного, Шолпан не «приметывала», а «пристебывала». В школе несколько лет девочек учила домоводству женщина из городка, жена старшины-сверхсрочника, родом сибирячка. Поэтому движения рук бравших иголку, снимавших ножом с картофелины тонкую кожуру, пробовавших, послюнив палец, накалился ли утюг, Шолпан осознавала на том русско-деревенском, сибирско-украинском языке, на котором их показала учительница домоводства.

Учась в доме у Сауле русскому языку, Шолпан узнала и польские обозначения простых вещей и действий, но откуда-то ей сразу стало понятно: эти слова - для дома Сауле, их незачем выносить в школу или в интернат.

В старинном доме, построенном польским революционером, жили в шкафах книги, привезенные прапрадедом с родины или выписанные прадедом из Варшавы и Кракова, но польская речь отмирала, для нее не было в Чупчи живительной почвы. Она стала домашней, комнатной - как цветы на подоконнике, птица в клетке. На польском языке говорили о самых простых вещах, но для подрастающей Сауле в доставшихся ей от матери польских словах жила не только особая, родная домашность. В них хранилась семейная память о прекрасных людях, которые прожили свою жизнь честно и по справедливости. Простые комнатные слова, как домашние боги, остерегали от всего мелочного, недостойного, чего не простили бы люди, когда-то жившие в старинном доме, первом доме Чупчи. Наверняка здесь никогда прежде не переходили на польский, чтобы скрыть от других что-либо хитрое и недостойное. Хотя иногда люди, живя среди чужих, так поступают со своим родным языком, радуясь этой возможности и не понимая, насколько это оскорбительно для родного языка: служить обману.

На каникулах Сауле и Шолпан ездили с классом на экскурсию в Алма-Ату. По картинной галерее ребят водила строгая женщина-экскурсовод. Полированной указкой она словно нанизывала картину за картиной. Шолпан растерялась: не запомнить всего, не записать.

- Шолпашка! Гляди! - Фарида подскочила, чем-то обрадованная. - Девятый вал! Художник Айвазовский! У нас в чайной такая же висит, даже побольше.

- Девочка, у вас в чайной висит копия, и, полагаю, неважная, - высокомерно глянула на Фариду женщина-экскурсовод. - А здесь подлинник.

Но ребята уже радостно гомонили перед картиной Айвазовского, словно после долгих странствий по чужим краям встретили земляка, одноаульца.

- Всегда так! - Женщина с указкой отошла к Серафиме Гавриловне. - Со всеми экскурсиями из сельских школ. Дойдут до Айвазовского и рады: знакомого встретили! У нас есть бронза Лансере: казах на лошади. Великолепный местный колорит. Казалось бы, вот где надо ожидать бурных эмоций. Но нет! Поглядят - и дальше. То же самое и с Хлудовым. Не бог весть какой талант, но кисть добросовестная, отличное знание казахского быта. Должно сегодняшних школьников интересовать прошлое народа? Нет! Проходят и мимо Хлудова. В залах современной живописи у нас есть великолепные работы современных казахских художников: Тансыкбаев, Урманче… Но они не будут иметь такого успеха у ваших ребят, как Айвазовский. Я уже привыкла. Увидят мои экскурсанты «Девятый вал» - и к нему. Общий эмоциональный взрыв. Я бы еще назвала знаете кого? Шишкина, его лес с медведями. В Третьяковке вам скажет любой экскурсовод… Популярность. Тысячи или даже миллионы копий повсюду, во всех широтах, в пустынях и где-нибудь в Атлантике на траулерах…

- Да, конечно… - льстиво поддакивала Серафима Гавриловна, тушуясь перед женщиной с полированной указкой.

- Скажите, пожалуйста, - подошла к ним Сауле, - в здешней галерее есть работы Рокуэлла Кента? - Голос Саулешки звучал резко, вызывающе.

- К сожалению, нет, - живо и как-то, уважительно отозвалась женщина-экскурсовод. - Вас интересует Кент?

- Да. Мне очень понравились его иллюстрации к «Моби Дику».

- Мне посчастливилось быть на выставке Рокуэлла Кента в Москве!

Женщина покраснела от гордости, заговорила с Сауле какими-то птичьими словами, Шолпан непонятными, хотя разговор шел на русском, втором ее родном языке. После, на улице, она спросила Саулешку:

- Ты спрашивала про художника… Он великий?