Пленники Барсова ущелья - Вахтанг Ананян

Асо замолчал. На глазах его выступили слезы.

— Продолжай.

— Что же тут продолжать? Паруйр все подстроил, «свидетелей» нашел. Показали, что отец, мол, по дороге с фермы часть овец продал кочевникам — азербайджанцам. Отца чуть в тюрьму не посадили. Хорошо, вступился секретарь партийной организации, да и ваши отцы помогли, — Асо с выражением сердечной признательности посмотрел на Ашота и Гагика. — Ну, и решили, что делать нечего, придется возместить «недочет» этот — пятьдесят пять овец. Вот и трудимся, трудимся и никак пока не можем от этого долга избавиться. Где же совесть тут? — неожиданно повысил голос пастушок. Он весь побелел от негодования, глаза метали искры. — Но ничего, — сказал Асо, и в голосе его прозвучала угроза, — умные люди научили нас: помогли написать в какой — то там пленум. Пленум этот, говорят, не даст пастуха в обиду.

— Ну, Саркис, понял, на чьи деньги вы кормитесь? И где же твоя совесть, если ты трудом этого мальчика живешь? И в дождь, и в град, и в снежную метель Асо охраняет стадо от волков, а ты? Знаешь ли ты, что он живет в сырой хижине? А на какие деньги построен ваш красивый дом?

Так говорил Ашот. Его большие черные глаза горели таким негодованием, таким гневом, что будь на месте Саркиса камень, и тот бы расплавился.

А Гагик смотрел на побледневшее от возбуждения и возмущения лицо товарища и думал: «Вот на этот раз, Ашот-джан, ты правильные речи говоришь. Бей его пудовыми словами, бей!»

Саркис сжался под этим внезапным натиском и слушал молча, опустив голову. Лицо его оставалось в тени, и трудно было понять, какое впечатление производят на него «пудовые слова» Ашота.

Ашот умолк, но губы его шевелились, словно он еще что — то хотел сказать Однако, махнув рукой, мальчик обратился к Шушик:

— А теперь ты скажи.

— Я ничего не знаю… я… мне… — забормотала девочка.

— Чего ты не знаешь? Расскажи, вместо кого пошел воевать твой отец.

Девочку точно громом удалило. Она побелела, потом сразу покраснела и, решившись, сказали резко и прямо:

— Вместо его отца. Мать моя и теперь плачет, когда об этом рассказывает. Отец мой рис для колхоза выращивал. С первых же дней, с посадки, он до самого жнивья из воды не вылезал. Вот и схватил острый ревматизм. В теплые дни мог работать, а как зима начиналась, в постель ложился. Какой из него солдат? Его и освободили от военной службы. А потом вдруг зовут в комиссариат. Не знаю я подробностей, меня ведь и на свете еще не было, знаю только, что председатель Арут и вот его отец какой — то подлог устроили. Паруйра освободили, а отца моего признали годным. Ушел он на фронт и… не вернулся больше.

Шушик не могла продолжать. Слезы подступили к горлу. Ожило незабытое горе.

— Узнал, кто ты, чей ты сын? — нанес очередной удар Ашот. — Теперь я за Шушик доскажу. В годы войны, когда ее отец был на фронте, а мать тут из сил выбивалась, чтобы троих детей прокормить, твой отец двухэтажный дом из тесаного туфа построил. Чьим трудом? Спрашивал ты его об этом, пионер Саркис, когда вырос?

Голова Саркиса опускалась все ниже и ниже. Кажется, впервые в жизни всколыхнулось в нем что — то похожее на чувство стыда — чувство, прежде ему совершенно не знакомое. Было стыдно за нечестные дела отца, за то, что он, Саркис, пионер, закрывал на них глаза, гордился положением отца, пользовался этим положением. «Но не ужели мой отец и на самом деле жил на нечестные деньги?…» — этот вопрос всю ночь не давал Саркису спать. Размышляя, Саркис пытался оправдать себя: не мог же он, занятый своими уроками и играми, знать о том, что делает отец! К тому же ведь делалось все это втихомолку! И все же стыдно. «Ах, как стыдно!..» — повторял он про себя. Но минуты раскаяния сменялись чувством упрямого протеста.

Так, то раскаиваясь, то вновь оправдывая себя, размышлял Саркис. Но как бы то ни было, какие бы противоречивые мысли ни сталкивались в его голове, «непедагогический» метод Ашота произвел на него определенное действие.

Товарищи бросили ему в лицо горькую правду, и, кажется, фальшивая гордость этого мальчика начинала рушиться, словно построенная на песке хижина. Рушилось и высокомерие. Теперь ни на кого больше он не сможет смотреть сверху вниз.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

О том, какая ужасная вещь одиночество

Если посмотришь зимою с вершин, окружающих Барсово ущелье, вниз, на долину Аракса, покажется, что она затянута густым туманом. Но наверху, там, где находились ребята, воздух был чистый и прозрачный, небо мирное, а солнце яркое. И если бы не страх голодной смерти, томивший сердца запертых в кольце гор пленников, они могли бы испытать то наслаждение, которое испытывает каждый, кто поднимается с равнин в горы.

Выйдя из пещеры, ребята направились в Масур — так назвали они место в расщелинах скал, где накануне Асо нашел богатые плодами кусты шиповника.[15] Добраться туда было трудно, но голод гнал их.

Стоя у входа в пещеру, Саркис смотрел вслед товарищам. Никто не позвал его, никто даже не оглянулся. Впрочем, нет. Асо обернулся и кликнул отставшего Бойнаха.

Собаку позвали, а его?

Вот уже второй день, как никто не обменялся с Саркисом ни одним словом. Утром все уходили собирать ягоды, вечером возвращались, и он аккуратно получал свою долю. Каждый день он решал не брать этой, как он считал, подачки, но голод заставлял забывать и о самолюбии и о гордости. Саркис поедал все, что ему давали, но какое — то новое, неосознанное чувство не покидало его. Быть может, это было все то же новое для него чувство стыда?

Товарищи возвращались из своих походов выбившись из сил, но весь вечер проводили у костра, мирно беседовали, учили Асо писать по-армянски, рассказывали по очереди сказки, а то и смеялись над шутками Гагика, порой избитыми, а порой удачными…

Саркиса словно не было. На него никто не смотрел, никто не задавал ему вопросов, будто не человек это был, а просто одна из щепок, лежавших у костра.

Сам Саркис был не из говорливых, его и в школе называли молчуном. Но сейчас молчание было для него невыносимым. Теперь, когда никто его не замечал, он испытывал органическую потребность общаться с людьми, говорить, рассказывать, слушать. Какое это ужасное состояние — быть немым!

Несколько раз пытался Саркис вмешаться в разговор, но никто ему не ответил, никто не обратил на него внимания. А когда он пошел и принес откуда — то плоды терна, их у него не взяли. Отвернувшись, ребята продолжали болтать о своем.

И без того невесел был Саркис с первого дня их плена, а сейчас, оставшись один, он совсем загрустил — человеку в одиночку радоваться нечему. И впервые в жизни мальчик почувствовал весь ужас одиночества.

Постояв и посмотрев вслед ребятам, он все же решился и поплелся вслед за ними в Масур. Однако близко подойти боялся, особенно после того, как накануне все дружно отвернулись от него.

Рассыпавшись среди кустов, ребята собирали шиповник. Иногда, спугнутая ими, вылетала из листвы зорянка, и у всех невольно пробуждался охотничий инстинкт. Подбить бы эту птичку, но как? В свое время Ашот подчеркнуто равнодушно отнесся к удаче Асо, ловко поймавшего птичку. Однако и товарищи и сам он помнили, как она была вкусна. А от шиповника — что за прок? Питаясь им, тропы не отроешь, нужно что — то более сытное, мясное. Так не вернуться ли к этим маленьким птичкам?

— Ну что ж, пращу ты сделал, а где же твоя охотничья добыча? — спросил Ашота Гагик.

Но что мог сделать Ашот? Разве из пращи попадешь в птицу? Камень и долететь не успеет, как она сорвется и улетит. Нет, надо найти более совершенный способ.

Однажды Ашот увидел, как Саркис стрелял в воробьев из рогатки, и, помнится, упрекнул его за это. Теперь он готов был предложить то, что сам осуждал. Но без резинки рогатку не сделаешь. А откуда им взять резинку?

Собравшись под навесом скалы, мальчики раздумывали, какое же им изобрести оружие, как сделать хотя бы рогатку. А Шушик собирала невдалеке шиповник. Она не участвовала в этом разговоре. И вдруг девочка подошла к Ашоту и протянула свои подвязки.

— Вот вам резинка, — сказала она. — Я обойдусь.

— Слабы, — сказал Ашот с сомнением. — Из рогатки с такими резинками разве что самую мелкую птицу убьешь.

Саркис попросил у Асо нож, срезал подходящую ветку и сделал из нее рогатку. Оставалось лишь прикрепить к ней резинку. Но протянутая Ашоту рука с рогаткой повисла в воздухе — тот будто и не видел ее. Он сам сделал две рогатки и прикрепил к ним резинку.

— Слабы, — снова сказал он, испробовав новое оружие. — Знаете что, ребята? Лучше давайте луки сделаем. Ведь стрелой и орла убить можно.

Предложение было принято. Оно особенно понравилось Асо. Сам он не раз делал луки на пастбище и стрелами с тупыми концами стрелял из них в коз. Шаловливые и непокорные, они все время стремились забраться куда-нибудь повыше, смущали и уводили за собой овец. А стрелы Асо наводили в стаде порядок.