Больше чем люди - Теодор Старджон

Я не мог не рассмеяться.

- Последнее определение особенно хорошо.

- Последнее определение особенно плохо. Они все никуда не годятся. Все пытаются упростить нечто сложное по самой своей природе. От меня ты узнаешь только вот что: никто не знает, что на самом деле с тобой, кроме тебя самого. Никто не может найти средство, кроме тебя самого; никто, кроме тебя, не сможет определить болезнь и найти лекарство. И когда ты его найдешь, никто, кроме тебя, не сможет его применить.

- А вы тогда для чего?

- Чтобы слушать.

- Мне не нужно платить дневную плату за час, что вы меня только слушали.

- Правда. Но ты убежден, что я буду слушать избирательно.

- Убежден? - Я задумался. - Наверно. Вы правда будете так слушать?

- Нет, но ты мне не поверишь.

Я рассмеялся. Он спросил, над чем я смеюсь. Я ответил:

- Вы больше не называете меня "сынок".

- Ты тоже себя так не зовешь. - Он медленно покачал головой. И при этом наблюдал за мной, так что глаза его перемещались в глазницах, когда он поворачивал голову. - А что такого ты хочешь узнать о себе, что я не должен рассказывать другим?

- Я хочу узнать, почему я убил одного человека, - прямо ответил я.

Это его нисколько не смутило.

- Ложись сюда. Я встал.

- На эту кушетку?

Он кивнул.

Неловко вытягиваясь, я сказал:

- Чувствую себя, словно в комиксе.

- В каком комиксе?

- Ну, там парень, как гроздь винограда, - ответил я, глядя в потолок. Потолок был серый.

- Как он называется?

- Не знаю. У меня их целый чемодан.

- Очень хорошо, - негромко ответил он. Я искоса посмотрел на него. Я знал, что он из тех, кто смеется про себя, если вообще смеется.

Он сказал:

- Когда-нибудь я напишу книгу с описаниями историй болезни. Но твоего случая там не будет. Что заставляет тебя говорить? - Когда я не ответил, он встал и передвинул свой стул так, чтобы я не мог его видеть. - Можешь перестать проверять меня, сынок. Я для твоих целей вполне подхожу.

Я так стиснул зубы, что заболели челюсти. Потом расслабился. Весь расслабился. Это было удивительно.

- Хорошо, - сказал я. - Простите. - Он ничего не ответил, но у меня снова появилось ощущение, что он смеется. Но не надо мной.

- Сколько тебе лет? - неожиданно спросил он.

- Гм.., пятнадцать.

- Гм.., пятнадцать, - повторил он. - А что означает "гм"?

- Ничего. Мне пятнадцать лет.

- Когда я спросил тебя о возрасте, ты колебался, потому что у тебя в сознании появилось другое число. Но ты его отбросил и заменил пятнадцатью.

- Какого дьявола? Мне пятнадцать!

- Я не говорил, что это не так. - Голос его звучал терпеливо. - Так какое это было другое число? Я снова рассердился.

- Никакого другого числа не было! Что вы хотите извлечь из моих хмыканий? То, чего там нет? Он молчал.

- Мне пятнадцать лет, - вызывающе сказал я, потом добавил:

- Мне не нравится, что мне пятнадцать. Вы это знаете. И я не настаиваю, что мне пятнадцать лет.

Он ждал, по-прежнему ничего не говоря.

Я почувствовал себя побежденным.

- Второе число - восемь.

- Итак, тебе восемь лет. А как тебя зовут?

- Джерри. - Я приподнялся на локте и вывернул шею, чтобы видеть его. Он отложил трубку и смотрел на настольную лампу. - Джерри без всяких "гм"!

- Хорошо, - мягко ответил он, отчего я почувствовал себя дураком.

Я снова лег и закрыл глаза. Восемь, подумал я. Восемь.

- Здесь холодно, - пожаловался я.

Восемь. Восемь, носим, просим, косим. Просим восемь, косим, что носим. Мне это не понравилось, и я открыл глаза. Потолок по-прежнему серый. Все в порядке. Стерн где-то за мной со своей трубкой, и все в порядке. Я сделал два глубоких вдоха, три, потом закрыл глаза. Восемь. Восемь лет. Восемь, просим. Годы, невзгоды. Холодно, голодно. Черт побери! Я ерзал на кушетке, пытаясь согреться. Косим, что носим...

Я хмыкнул и мысленно взял все восьмерки, все рифмы, все, что стоит за этим, и заставил исчезнуть. Но они не исчезали. Нужно их куда-то девать, поэтому я сделал большую светящуюся восьмерку и просто подвесил ее. Но она начала поворачиваться и мигать. Как кадры кино в бинокле. Придется смотреть на нее, хочу я этого или нет.

Неожиданно я перестал сопротивляться и позволил накатиться на себя. Бинокль все приближался, и вот я здесь.

Восемь. Восемь лет голода, холода. Холодно, как собаке в канаве. Канава возле железной дороги. Увядшая прошлогодняя трава. Почва красная, и когда не скользит и не липнет, становится застывшей, как цветочный горшок. Сейчас она твердая, покрытая изморозью, холодная, как зимний свет, который разливается над холмами. Ночью огни теплые, но они все в домах людей. Днем солнце тоже словно в чьем-то доме, потому что мне оно ничего хорошего не приносит.

Я умираю в канаве. Ночью канава - место для сна не хуже других, а утром место для смерти. И все. Восемь лет, во рту вкус прогоркшего свиного жира и мокрого хлеба из отбросов. И ужас, который охватывает, когда крадешь джутовый мешок и слышишь чьи-то шаги.

А я слышу шаги.

Я лежу на боку. Переворачиваюсь на живот, потому что иногда они пинают в живот. Закрываю голову руками. И больше ничего не могу сделать.

Немного погодя я посмотрел вверх, не поворачивая голову. И увидел большой башмак. Из него торчит лодыжка. Рядом второй башмак. Я лежал, ожидая удара. Не то, чтобы меня что-то тревожило, просто стыдно было. Все эти месяцы я жил один, и меня ни разу не поймали, даже близко не подошли. А теперь так стыдно, что я заплакал.

Башмак поддел меня под мышку, но не ударил. Перевернул. Я так оцепенел от холода, что перевернулся, как доска. Закрыл лицо и голову руками и продолжал лежать с закрытыми глазами. Почему-то я перестал плакать. Думаю, плачут только тогда, когда есть надежда на помощь.

Когда ничего не произошло, я открыл глаза и чуть сдвинул руки, чтобы было видно. Надо мной стоял человек в милю ростом. На нем поблекший комбинезон и куртка "Эйзенхауэр" с темными пятнами под мышками. Лицо в щетине, как у парней, которые не могут отрастить бороду и в то же время не бреются.

Человек сказал:

- Вставай.

Я посмотрел на его башмак, но он не собирался меня пинать. Я чуть приподнялся и едва не упал, но он подставил мне под спину свою большую руку. Я секунду лежал, прислонясь к ней, потому что ничего не мог сделать, потом встал на одно колено.

- Вставай, - повторил он. - Идем.

Клянусь, у меня скрипели все кости, но я встал. Вставая, поднял круглый белый камень. Взвесил его в руке. Пришлось посмотреть на него, чтобы убедиться, что он у меня в руке, потому что пальцы онемели от холода. Я сказал мужчине:

- Держись подальше от меня, или я выбью тебе зубы камнем.

Он опустил руку так быстро, что я даже не увидел этого, и вырвал у меня камень. Я начал проклинать его, но он просто повернулся спиной и пошел по насыпи к рельсам. Повернувшись, сказал: