Беседы. Очерки - Даниил Гранин

— Перебью Вас, Даниил Александрович, но, на мой взгляд, ссылки на войну не вполне корректны. Это все-таки исключительная, экстремальная ситуация.

— Именно в ней проявляются лучшие и худшие качества, позволяющие понять и народ в целом, и конкретного человека! В бытовой, рутинной повседневности главное увидеть порой трудно. Зря, по-вашему, Толстой в «Войне и мире» писал об отступлении русской армии, а не о ее победе? Лев Николаевич на этом примере решил показать историю страны и черты, присущие русскому человеку.

Но договорю прерванную мысль. Вспомните Великую Отечественную и мощнейшее партизанское движение, подобного которому не знала ни одна страна. Разве людей кто-то силой гнал в лес? Нет, они шли добровольно. Или, допустим, случаи массового героизма на фронтах. Разве это не характеристика народа? Объективно говоря, мы должны были проиграть немцам — по всем параметрам. Но победили, ибо вели справедливую борьбу за родную землю, за национальное достоинство. А вот в Афганистане потерпели поражение, поскольку правда была не с нами. И в чеченской кампании порой сложно уловить логику, понять, чего в действительности добивается федеральная власть. Очень уж мерцающий смысл у всего происходящего. Иногда вроде бы проясняется, а потом болотная ряска опять все затягивает…

— Кое-кто советует ее разогнать, разобравшись с Чечней по-сталински.

— Депортировать народ? Вряд ли у кого-то это получится. Да и казахские степи теперь заграница… Если же говорить всерьез, сегодня методы 1944 года абсолютно неприменимы, что косвенно подтверждает: возрождение сталинизма в подобной форме практически исключено.

— А в иной?

— Нет и еще раз нет! Железный занавес поднят, мы становимся полноценной частью европейского сообщества, а для тоталитаризма закрытость, самоизоляция являются обязательными условиями. Нам удалось настолько интегрироваться в окружающую среду, что мы научились иногда видеть разницу между Старым и Новым Светом!

— И все равно между нами и остальным цивилизованным миром пока лежит дистанция огромного размера.

— Не преувеличивайте. Все не столь страшно, хотя, не спорю, уродливые черты прошлого нет-нет да проявятся. Скажем, искренне ненавижу стукачество, но это позорное явление по-прежнему живо. Оно, признаю, в традициях нашего общества. Впервые масштаб доносительства смог оценить в конце 1950-х, когда из зон стали возвращаться реабилитированные и наружу начали выплывать имена стукачей. Эти люди остались безнаказанными, они соорудили целую систему самооправдания, как-то даже умудрялись отмыться в глазах близких, знакомых… Строго говоря, одна половина наших сограждан стучала на вторую… Слабым утешением может служить и то, что доносительство развито и на Западе. Там законопослушным и добропорядочным гражданином считается тот, кто без колебаний закладывает соседа, припарковавшего машину в неположенном месте или бросившего окурок мимо урны.

— Нет, у нас если уж подставляют, то по-крупному. Штрафом не отделаешься. И ладно бы стучали по делу, а то ведь все больше из зависти.

— Хуже всего, когда завистливым оказывается человек при власти. Сталин попросту убирал тех, к кому приревновал. Известна история, как Мейерхольд сперва впал в немилость, а потом был уничтожен. Началось же все с того, что однажды зал долго аплодировал великому режиссеру стоя. Как можно? Подобных знаков внимания заслуживал Сталин и не кто иной…

— А Вам лично приходилось сталкиваться с доносами?

— С чего бы я их в противном случае так ненавидел? Не люблю об этом говорить.

— И о том, как Ваш, телефон долгие годы прослушивался?

— Это не предмет моей гордости…

— Все же ответьте, нет ли у Вас ощущения, будто возвращаются времена, когда фраза: «Давай об этом не по телефону» — снова становится популярной?

— Сегодняшний страх не сравнить с прежним. Раньше опасались государства, КГБ, а теперь того, что добытая незаконным путем информация о частной жизни попадет в руки криминалитета. К сожалению, в обществе отсутствует доверие к правоохранительным органам.

— И у Вас?

— А чем я лучше? Не верю милиции, но у меня другой нет…

— Бардак всех достал, вот и вспоминают Сталина. Мол, при нем был порядок.

— Мы ведь уже обсуждали: тот режим держался на репрессиях. Мы отучились уважать закон, и это одно из самых подлых последствий сталинизма. Люди обращаются к прошлому не из тоски по диктатору, нет. Все идет от безысходности. Безнаказанность в самом деле всех возмущает.

— Где же выход, Даниил Александрович? Если обратиться к истории, получится, что Россия добивалась наибольших успехов при правителях-диктаторах, будь то Иван Грозный, Петр Первый или Сталин. Может, в самом деле нашу страну надо держать в узде?

— Нет такой узды! И при Сталине царил произвол. Да, мы много построили, но еще больше разорили. Погубили деревню, подрубили Церковь, свели в могилу наиболее инициативную, трудовую, творческую, смелую часть народа. Нет, единственный выход — научиться жить в условиях демократии.

— Научимся?

— Вариантов не остается, если хотим сохранить Россию как государство.

— А что опыт подсказывает, Даниил Александрович?

— Не знаю. Я не оглядываюсь.

— Предпочитаете смотреть вперед?

— Нет, не вперед. Внутрь…

Если бы я встретил себя 30-летним

Во мне всегда боролись два желания: желание писать и желание жить. Не могу сказать, что это взаимоисключающие понятия. Но мешающие друг другу — это точно. Одно время у меня был такой лозунг: нельзя работать за счет жизни. Но потом я убеждался, что нельзя жить за счет работы. Не знаю, можно ли считать мои года моим богатством.

Конечно, есть кое-какой опыт. Хотя порой совершаешь те же ошибки, что и в молодости. И новые умудряешься совершать, что самое обидное. Человек не обретает особой мудрости. Ее, наверное, вообще нет, этой мудрости. Но зато есть опыт. В чем он заключается? В осторожности, в терпимости, с которыми ты начинаешь относиться к людям. Убеждаешься, что у всех есть свои причины, чтобы поступать так или иначе.

Я понял важную вещь: надо придерживаться принципа сочувствия. Попробовать понять точку зрения своего противника. Умею ли я властвовать собой? Умею. Не думаю, что это большая мудрость. Это скорее умение стареть. Не жаловаться, не рассказывать о болезнях, не навязывать советы и не щеголять своим жизненным опытом.

Мне уже 80. Или еще 80? Черт его знает, много это или мало. Физически я иногда ощущаю свой возраст. А душой по-прежнему молод. Человек ведь внутри меняется гораздо меньше, чем снаружи. Если бы я сейчас встретился с 23-летним лейтенантом Граниным, то вряд ли нашел бы с ним общий язык. Если бы я встретился с собой 30-летним, то стал бы этому человеку врагом.

Но если бы встретился с собой ребенком, когда я, например, жил с отцом на лесопилке, то с этим мальчиком мы стали бы друзьями. Так что человек — это не только то, что он собой представляет сегодня.

Мыслей о том, что Россия — проклятая страна, у меня никогда не было. Что несчастная — были. Хотя это все довольно условно. Распалась огромная страна под названием СССР, но обошлось без гражданской войны и кровопролития. Нас постоянно пугают голодом, чуть ли не мором, но все обходится. Мы выиграли мировую войну. Это все относится к графе «везет». А насчет «не везет»…

Могли, например, остановиться на февральской революции. Не повезло нам с Николаем II. Мог бы быть более умный царь. Не повезло со Сталиным, Лениным. Владимир Ильич для меня — одна из главных загадок истории. Человек, почти полжизни проведший за границей, по идее, должен был воспринять демократические традиции тех стран. А он оказался абсолютно не демократом. Никогда не интересовался музыкой, театром. Кстати, никогда не забуду свою первую поездку за границу. Это было году в 1956-м. Для нас все было откровением. Мы ошарашенно смотрели друг на друга и не могли понять: где же тот самый прогнивший Запад, где человек человеку волк? Мы всюду искали контрасты их жизни. Боже, какая была радость, когда увидели какого-то нищего! Какие-то идиотки из нашей делегации, когда два старика на Капри стали петь нам песни, громко заявили, что советские певцы поют лучше. Мы заметили, что певцы, может, и лучше поют, но старики-то не певцы. «Зато наши мужчины — лучшие любовники, чем итальянцы», — не сдавались они. Им надо было хоть чем-то оправдать нашу нищенскую жизнь.

Я не жалею о том, что был в свое время народным депутатом СССР. Тогда мне казалось, что депутатство — это возможность изменить нашу жизнь, сделать ее лучше. Тогда ведь было очень романтичное время. Но потом понял, что писатель не должен идти во власть. Это безнадежно.