Николай Переслегин - Фёдор Степун

Во вторник назначена обще бригадная стрельба. С величайшим напряжением, с надеждой и. со страхом жду я встречи с Алешей. Как только вернусь с полигона, обо всем напишу Тебе.

Жду Твоего письма.

Твой Николай.

145

Сельцы, 14-го июля 1911 г.

Несколько часов тому назад я вернулся с бригадной стрельбы. Алешу видел, но не так, как ожидал: — хотя и близко, но совершенно мельком. Возможность примирения сегодняшняя встреча все же отодвинула куда-то в даль...

Возвращаясь с полигона один (я отпросился у командира заехать на почту отправить Тебе письмо заказным), я увидел перед собою облако пыли... Через несколько секунд — дула мортир, лошадиные крупы, солдатские спины. В полном строевом порядке возвращалась со стрельбы какая-то батарея. Еще только поравнявшись с хвостом её, я почувствовал тревожный удар в самое сердце, почти в ту же секунду я увидел Алешину спину.

Боже, до чего он изменился, Наташа. Такой видимой, такой внешней перемены я и по Твоим словам никак не представлял себе. Не только от того вдохновенного Алексея, который уступал мне Тебя, но и от никлаго и скорбного которого я видел в последний раз, не осталось ни одного намека.

Голову он остриг наголо. Лицо у него почернело, осунулось и заострилось как у покойника. Злое и измученное, оно не показалось мне на этот раз тем сложным, одухотворенным и скорбным Алешиным лицом? к которому я так привык за последний год. В седле он сидел как-то выпрямленно и мертво, словно дере-

146

вянный, ничем не связанный ни с лошадью под собою, ни с людьми вокруг себя, совсем одинокий..

Обходя батарею рысью и поравнявшись с ним, я со странным чувством приложил руку к козырьку. Несмотря на то, что Алексей ехал в строю й был обязан ответить мне тем же, он этого не сделал. В ту секунду, когда он в обгонявшем офицере узнал меня, он побагровев быстро отвернулся в сторону и мертво опустил на поводья инстинктивно дернувшуюся было к козырьку руку... 

Встреча эта, совсем не такая, как я себе ее представлял, произвела на меня очень сложное впечатление, Наташа. Не скрою от Тебя, что облик того внешне изуродованного и заостренного в злобу Алексея, которого я обогнал сегодня, как-то умалил мое представление о его страдании и охладил мой порыв к нему. Мне не хочется сейчас ни писать ему, ни пойти к нему с тем, чтобы умолить или заставить себя выслушать. Сейчас мне ясно, что он ничего не в силах понять, так как он ничего не чувствует кроме себя и своей боли; проблемы же жизни и страсти не видит. Мне остается потому только ждать, пока она во весь свой рост снова встанет перед его мыслью и совестью. Тогда я уверен, он до конца поймет и оправдает нас.

Теперь к Тебе моя мольба, родная. Будь мужественна и тверда. Над письмом этим напрасно не отчаивайся. Ты сделала то, что Ты должна

147

была сделать. Последствия же наших поступков не в нашей власти. Душевное состояние Алексея сейчас, конечно, очень тяжелое, но, я уверен, далеко не такое опасное, как было. Багровая злоба и ненависть не те чувства, что уводят из мира. Алексей мог бы покинуть его или в тихом чувстве глубокой, гнетущей тоски, или в чувстве какого-то восторженного освобождения от последних жизненных связей. Ни на то, ни на другое он сейчас не способен. Сейчас он, по моему, борется за свою будущую жизнь отступлением на чуждую ему позицию обыкновенного человека.

Увидав его сегодня, я вполне успокоился за него. «Обыкновенный человек» начало решительно непобедимое ни для какого нравственного страдания; для Алеши же самого, это начало вполне безопасно: «обыкновенным человеком» он может на время стать, но никогда не сможет им навсегда остаться, и я уверен, мы его еще вернем к себе. Уверен, Наташа, а потому, отдыхай на Кавказе если и не радостно, то спокойно. Из нашей двухмесячной разлуки пролетело уже восемь дней. Каждый из них тянулся целую вечность, но все же неделя мелькнула как миг.

Боже, как я хочу увидеть и обнять Тебя, как хочу доказать Тебе, что быть счастливым не право, но долг человека. Как хочу своею любовью успокоить Твою совесть и разрешить Твои сомнения в полет и песни наших дней.

Твой Николай.

148

Сельцы, 17-го июля 1911 г.

Наташа, милая, девятого Ты приехала в Цеми. Двенадцатого Ты наверное писала мне. Вчера я должен был получить Твое письмо, но я его не получил. Через час я иду обедать в собрание и твердо уверен, что у меня на тарелке будет лежать конверт, что я увижу Твой почерк, не красивый, но такой четкий и ровный. Если мои мечты не сбудутся, я приду в отчаянье. Хочу, хочу Твоих единственных, прекрасных, невнятных слов и Твоей тихой подписи «Наташа Твоя»!

Вчера я провел день в полном одиночестве. Во время обеда внезапно надвинулись тучи —      жёлтые, мглистые. Березки в палисаднике «Собрания» — единственные на всю деревню — встрепенулись, закачались, пригнулись... Столбы пыли смерчем пронеслись по дороге; в какую-нибудь минуту вся деревня словно вымерла. Разразилась страшная гроза.

Часам к шести все успокоилось. Мне страшно захотелось леса, лугов, полей и я послал за лошадью. Ее привели нарядную и взволнованную грозой. Она пошла подо мной горячо и послушно в радостном ощущении своей кровной силы и красоты. После получаса езды я уже был у опушки Огарковского леса. Просека светилась далью и солнцем. Малоезженая лесная дорога бежала передо мной как-то особенно душевно и затаенно. В колесах и лужах весело синели плотные ку-

149

ски омытого грозою неба. Зелень — нежная, светлая, влажная, роняя тяжёлые, радужные капли, нежными шорохами вслушивалась в тишину. Какая-то непонятная, запоздалая кукушка вдруг над самым ухом начала мне отсчитывать бесконечное количество счастливых лет... Я ехал в восторженном упоении, каждым ударом своего сердца целуя мечту о Тебе!

Лес кончился — на зеленом холме показалось «Огарково».

Полуразрушенный, деревянный ампир, с наглухо забитыми окнами; когда-то умно и любовно разбитый, запущенный сад; поросший крапивой двор — и ни одной живой души кругом, точно все не действительность, да еще подмосковная, а так, не то сон, не то страница Тургеневской повести...

В Цеми непременно захвачу с собой и про~ чту Тебе «Дворянское гнездо», «Фауста» и «Клару Милич». По моему Тургенев изумительный художник для тех, кто еще владеет тайною его чтения. При всем своем теоретическом скептицизме, он как художник все же явный метафизик. Любовь и смерть для него не только процессы в человеческих душах, как для Толстого, но живые, метафизические существа, ангелы.

Но возвращаюсь к своему дню. Обогнув Огарковский сад, я повернул к Клементьеву, с расчётом вернуться в Сельцы через Агафониху. Неудержимо тянуло еще раз увидеть Алешу.

150

Посреди Агафонихи несколько раз останавливал лошадь, подолгу закуривая не зажигавшуюся папиросу, но все ухищрения были тщетны. Ни среди офицерской молодежи, игравшей перед «Собранием» в городки, ни за самоваром, кипевшим на крыльце у Афимьи кривой, я его не нашел. Делать было нечего. Я тронул лошадь и поехал домой. Передо мной над темной полосою леса печально пылала заря. В Сельцах под гармонику и волынку переливалась заунывная, солдатская песня... Переезжая вброд уже под самыми Сельцами небольшую речонку, я увидел на бревнах, приготовленных для чинки моста, спиною ко мне трех офицеров. Один из них был Алеша. Ты не можешь себе представить как я обрадовался! — Еще секунда, и я бы окликнул его... Но вспомнилось его багровое, изуродованное лицо и я отвернувшись молча проехал мимо...

Какое безумие, что он хочет не знать меня, того единственного человека, который в себе самом знает тот восторг и то отчаяние, которое будет сегодня ночью пылать над ним, которому тихое имя Наташа.

Не знаю, может быть я урод, но я клянусь Тебе, — если бы Ты осталась с Алексеем, он все же остался бы самым близким мне после Тебя человеком, и мы вечер за вечером проводили бы в лагере вместе.

А может быть это и не случайность, что в то время, как я выслеживал Алешу в Агафонихе, он направлялся к моим Сельцам. Надееть-

151

ся на это еще боюсь, но и отказаться от надежды не смею.

Ну, надо кончать, родная. Семен зовет обедать, я же иду получать Твое письмо. Прости, что мало пишу Тебе. Целыми днями хожу с простертыми к Тебе руками, а писать не могу, будто влюбленных рук опустить на бумагу не смею.

Да хранит Тебя Бог.

Твой Николай.

Р. 3. Мое сердце не обмануло меня. Получил Твое письмо. Целую Тебя за любовь Твою. Завтра же пишу Тебе, сейчас не могу приписать ни слова. И так уже незаконно задерживаю вестового. Он может не поспеть к почтовому.

Сельцы, 18-го июля 1911 г.

Наташа, счастье мое священное, ночь, о которой написала мне: — вечерний балкон, буйволы, эти полумифические существа на водопое, низкие, горячие, лучистые звезды на из синя черном небе и внезапный, торжественный над снежными вершинами рассвет, от которого Ты поспешила в нашу занавешенную комнату спасти Твою тайную мечту обо мне в тревожные видения предутреннего полусна, наполнила мою душу таким блаженством и такой тоской по Тебе, для которых нет и не может быть слов.