Колонна и горизонты - Радоня Вешович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто знает, сколько бы еще продолжался этот наш тихий праздник в семье Гайовича, если бы однажды по моей вине не произошла крупная неприятность, которая в один миг испортила настроение хозяев и нарушила хорошие отношения, установившиеся в этом доме. Как-то на рассвете Хамид разбудил меня на смену. Не обнаружив своих портянок на печке, где они обычно сушились, я спросонок, забыв о «Петре», обратился к Хамиду по настоящему его имени. Согнувшись возле печки, я продолжал поиски, но тут Хамид пнул меня кулаком в бок, и я понял, что совершил оплошность. Однако было уже поздно: люди в комнате проснулись, слышалось покашливание. Когда мы вышли из дома, Хамид набросился на меня с упреками:
— Что ты наделал, сумасшедший?!
— Но ведь никто не слышал, — слабо возразил я виноватым голосом. — Все спали.
Мне и самому хотелось в это верить, и слабая надежда теплилась во мне. Но когда я вернулся с дозора, в доме вместо обычного веселого гомона воцарилось угрюмое молчание.
Хамид одиноко сидел у окна и читал. Беженцы из Борача молча сновали по комнатам, время от времени тяжело вздыхая. Мы с Хамидом для них больше не существовали. Удрученный, я вышел на улицу. Там ко мне подошла старушка, тоже из беженцев, и скорбным голосом проговорила:
— Зачем ты, Радоя, привел к нам в дом турка? (В Герцеговине «Радоня» означает «вол», поэтому местные жители немного изменили мое имя, наверное, боясь, что в противном случае я могу обидеться.) Что же ты натворил, негодник? Чем мы, несчастные, перед тобой провинились?
— О каких турках ты говоришь, тетка? — ответил я ей вопросом на вопрос. — Да будь он даже и турком, если он партизан, значит, он мой товарищ, а сегодня это все равно что родной брат. Разве мы скрываем, что в наших рядах сражаются люди разной веры и разных национальностей? А иначе мы не могли бы стать армией нового типа…
— Напрасно ты мне все это рассказываешь, Радоя. Могу ли я забыть, сколько наших людей легло от их ножей в сырую землю?!
— Давайте не будем смотреть на все это глазами только сербов, взглянем несколько шире, — сказал я и начал рассказывать женщине о бесчинствах четников, которые они творили прошлой зимой в селе у Соколца в Романии.
Мы расстались каждый при своем мнении, но видно было, что эта женщина искренне хотела понять меня и поверить мне.
Подошел Хамид и беспомощно развел руками.
— Можно было обойтись и без «Петра», — опередил я его. — Ты сам во всем виноват. Оставайся мы самими собой, не было бы этой неприятности.
Отношения с хозяевами дома восстанавливались бы, наверное, очень долго, если бы нам не помог случай, каким явился наш второй поход на Улог.
Каждый раз, когда мы шли на задание, хозяева в изобилии снабжали нас продуктами. Вечером перед построением батальона старая борачанка попросила меня и Хамида немного задержаться. Захватив лучину и нож, она поднялась по лестнице и скрылась в темноте и дыму на чердаке. Вскоре она появилась снова, держа в руках половинку лепешки и кусок говяжьей ветчины. Она спустилась вниз и, отдышавшись, передала мне лучину, а сама на крышке сундука разделила продукты и протянула нам: меньшую часть Хамиду, а большую — мне. Я молча вернул ей свою долю и направился к выходу. Она догнала меня, схватила за плечи и заглянула в лицо, ожидая объяснений. Я сказал ей, что у нас с Хамидом все поровну: и хлеб, и мясо, и опасность, которая в одинаковой мере подстерегает нас под Улогом.
— Ей-богу, лопни мои глаза, если я видела в дыму, как режу.
Может быть, действительно дым был тому виной, но я сразу вспомнил, как она реагировала, когда узнала национальность Хамида. Я должен был поступить именно так, потому что считал бо́льшие куски поблажкой за то, что я не мусульманин. Женщина взяла куски, которые я ей вернул, и быстро исправила свою ошибку: отрезала немного ветчины от моей доли и положила в сумку Хамида. Затем она вытерла руки о передник и, как в прошлый раз, когда мы шли в бой, проводила нас до выхода, перекрестила и, словно приказывая судьбе, прошептала:
— Боже, пусть они вернутся живыми!
Напрасно пытались мы пробиться в ту ночь через горные ущелья. Приходилось идти по воде, которая во многих местах затопила шоссе. Переправиться через Неретву нам не удалось. Промокшие, усталые, мы на рассвете вернулись в то же село. Но теперь меня и Хамида разместили не у Гайовичей, а в домике за церковью, у одинокой старухи. Она встретила нас почти враждебно, пробормотав что-то невнятное на наше приветствие. Ломая пальцы, она бесцельно металась по комнате и злобно, как сыч, ухала:
— Ох, беда, беда!
Этот голос раздражал, словно падающие на голову холодные капли воды, но мы не знали, как прекратить это.
— Ох, беда, беда! И когда все это кончится? Ох, беда, беда!
Она блуждала по комнате, стонала, причитала, и я с грустью вспомнил о тех прекрасных днях, проведенных в доме Гайовичей. В бессильной злобе я начал повторять за ней ее причитание, но это нисколько не смутило старуху. Теперь слышались два голоса — мой насмешливый и ее искренне отчаянный. Наконец мы не выдержали и пожаловались ей, что мы голодны и промокли, однако надеемся, что она не уморит нас голодом.
— Что я вам могу приготовить? Ох, горе мне с вами! Да вы сами посмотрите! Что найдете, то и ваше.
— Мы не четники и не усташи, чтобы шарить по чужим чердакам, — ответил ей Хамид. — Сюда нас направил сельский народно-освободительный комитет. Каждый хозяин дома в зависимости от его имущественного положения должен предоставить питание для бойцов.
Около полудня старуха установила в комнате деревянный столик и принесла глиняную миску с жидкой похлебкой. Хлеба мы так и не увидели.
В ожидании распределения на ночное дежурство мы вытащили из ранцев книги и занялись чтением. Начало темнеть, и книги пришлось отложить. Нам предстояло провести в этом доме длинную скучную ночь. Старуха зажгла свечу, поставила
