Колонна и горизонты - Радоня Вешович

Вглядываясь в черты ее лица, четко очерченного пламенем свечи, я подумал, что можно было бы скоротать время за рисованием старухи. Незаметно вытащил из ранца блокнот и карандаш и приступил к делу. Раньше в роте мне редко когда удавалось хорошо изобразить чье-то лицо, но в этой тишине и покое я добился поразительной схожести. Обвел эскиз тушью, и он стал яснее. Хамид протянул рисунок старухе, и та после долгого разглядывания удивленно и с восхищением посмотрела на меня, как на святого, на которого ниспослана милость божия, и изумленно прошептала:

— Ох, беда, беда, так ты же живописец!

Только теперь я понял, что это ее «Ох, беда, беда!» не только выражение тревожного состояния, но и восклицание восторга. Все дело только в интонации, с которой она произносила эти слова.

На следующий день стало ясно, что наши отношения с хозяйкой значительно улучшились. Вместо угрюмой старухи перед нами появилась совсем другая женщина, открывающая свою доброту перед людьми только тогда, когда она поближе познакомится с ними.

— Не знаю, — заговорила она утром жалобным голосом, — что приготовить вам на обед. Та похлебка была для вас, ей-богу, слишком жидкой.

— Что себе, то и нам! — ответил Хамид. — А на нет и суда нет.

Когда старуха вышла, Хамид огорченно заметил:

— На этот раз кто-то из наших решил подшутить над нами. Должно быть, посоветовал командиру поменять нас местами кто-нибудь из тех, с кем мы на пути к Улогу делили хлеб и ветчину, полученную у Гайовичей. Позавидовали, видимо, нашему «благополучию», пожалели тех, кто вынужден был соблюдать у этой старухи «великий пост».

Старуха вернулась.

— Не могла бы я попросить вас, как детей своих, немного мне помочь? Я закопала возле дома немного продуктов. Для вас мне ничего не жаль, я верю вам.

— Считай, что ты нам ничего не говорила, — отпарировал Хамид, но в действительности доверие этой женщины было нам дороже всяких угощений.

— Старая я стала, слабая, ох, беда, беда! Вы должны мне помочь. Не хочу просить соседей, а то узнают, где лежат продукты, и обворуют меня.

Разбросав снег и камни, мы вытащили куски сухой говядины и свинины, бочонок постного сыра, немного картофеля и фасоли. Старуха по-матерински ласково распоряжалась нашими действиями, а мы, обрадованные таким поворотом дел, с удовольствием выполняли ее указания.

Подошло время последнего похода нашего батальона на Улог. Внизу в темноте шумела Неретва. Воздух был густым и влажным. Колонна спешила к цели, растянувшись по шоссе, на котором мы с Хамидом патрулировали прошлую ночь.

Дождь лил как из ведра. На дороге стояли огромные лужи, и обойти их было невозможно. Ветер разносил в горах запах размокших буков. Ремни подсумков и винтовки больно врезались в мои плечи. Мы хватались друг за друга: за полы шинелей, за уголки плащ-палаток и пелерин, а в обуви хлюпала вода. Неретва шумела так сильно, что никто даже и не пытался начинать разговор. Да и о чем тут было говорить? Усталость и дождь погасили всякие мысли, притупили чувства. В моей голове назойливо звучал припев какой-то песни. Порою меня преследовала какая-нибудь навязчивая глупая мысль, которая тем настойчивее возвращалась, чем сильнее напрягался я, пытаясь избавиться от нее.

Молчание нарушалось тогда, когда кто-нибудь из бойцов спотыкался о камень и вскрикивал от боли. Тут же шуткой товарищи старались подбодрить потерпевшего.

При выходе батальона из села Хамид и я задержались и догнали свою колонну, когда ее хвост уже достиг большака. А случилось это потому, что нам пришлось отчитываться перед начальником караула за нашу ночную службу. Дело в том, что мы пропустили к Улогу незнакомую беременную женщину. Чувствуя, что скоро начнутся роды, она направилась в Улог к своей родственнице, у которой, по словам женщины, была «легкая рука в таких делах». Напрасно мы доказывали командиру, что сделали правильно, не задержав ее на этой дороге, что та женщина никак не могла знать больше, чем знали мы с Хамидом, а о походе нам сообщили только после нашего возвращения из караула.

Среди ночи колонна остановилась, и началась переправа на противоположный берег по канату, протянутому между скалами. Сквозь шум воды слышался только скрип металлического блока. Я долго ждал своей очереди, и вот наконец кто-то втолкнул меня в корзину и приказал вращать колесо, следя при этом за тем, чтобы рука не попала между колесом и канатом. Подо мной зияла пропасть, далеко внизу угадывались пороги. Небо почернело, затянулось тяжелыми облаками. Казалось, слабый свет поступает не сверху, а со дна реки. Я похолодел от мысли, что в любую минуту корзина может оторваться и полететь вместе со мной в ревущую Неретву. Толчок о скалу избавил меня от этой ужасной мысли. Я с трудом нащупал выдолбленную в камне ступеньку…

Дальше колонна шла по теснине, переходившей в равнинную каменистую местность. Кое-где на заснеженном просторе темнели небольшие участки леса. Мы брели, держась друг за друга, не видя ничего вокруг. Под ногами снова хлюпали лужи.

Вскоре на фоне неба возникла крыша дома или сарая. Головная часть колонны резко остановилась. Все забеспокоились, зашевелились и ринулись в сторону. Раздался топот людей, бегущих вниз. И наша рота, словно ее кто подтолкнул, покатилась вниз по скользкому от грязи крутому спуску…

Чтобы не потеряться, я не спускал глаз с крупной фигуры Янко Чировича. Впереди, всего в нескольких шагах от нас, чернела преграда, похожая на стену. Слышно было, как там лязгают чем-то железным и тихо разговаривают. По разговору я понял, что там пытаются устранить неисправность в затворе станкового пулемета.

— Ну, что теперь? — спросил я у Чировича.

— Гранаты! — ответил тот, будто давно уже думал об этом. — Гранаты, Радо! Бей этих гадов! Там они, слышишь?

Разрывы гранат отозвались в ночном ущелье долго не смолкающим эхом. Ему вторили выстрелы из винтовок и очереди из ручных пулеметов. Пули рикошетом отскакивали от камней и со злобным протяжным воем улетали в темноту. Стрельба несколько стихла, и мы, к своему огромному удивлению, услышали, что за стеной как ни в чем не бывало продолжают разговаривать и возиться с пулеметом. Голоса людей были спокойными, почти сонными.

Мы стоя