Моби Дик - Герман Мелвилл

Ахав восседает во главе стола безмолвный и величе-ственный, как лев, окруженный львятами, или как седовласый отец, окруженный почтительными сыновьями. Вот старик берет нож, чтобы разрезать поставленное перед ним жаркое, и сотрапезники глядят на него молча — ни за какие блага не решатся они нарушить это благоговейное молчание. Когда же он поднимает на вилке кусок мяса, делая тем самым знак первому министру подвинуть свою тарелку, Старбек принимает выделенную ему порцию смиренно, как подаяние, и жует ее молча, даже скрипом ножа по тарелке опасаясь нарушить торжественную тишину. А между тем Ахав никому не запрещал разговаривать.

Бедняге Фласку за этим столом отведена роль младшего сына. Ему достаются худшие куски жаркого, и если бы к столу была подана курица, он получил бы от нее одни лапки.

Ах, бедный коротышка Фласк! Если кто имеет против него зуб, то пусть посмотрит, каким бессловесным дурачком сидит тот за обедом. Да и что это за обед? Являться к столу он должен последним, а уходить первым. Никакая сила не может заставить третьего помощника остаться за столом, после того как первый и второй помощники закончили трапезу. И бедный Фласк всегда вставал из-за стола полуголодный. Став офицером, он обрек себя на постоянное недоедание. С каким восхищением вспоминал он о тех кусках говядины, которые ему удавалось вылавливать в котле, когда он был простым матросом и ел в общем кубрике! «С тех пор, как возвысилось мое общественное положение, — говорил Фласк, — мир и довольство навеки покинули мой желудок. Вот вам плоды удачной карьеры! Вот она, тщета славы! Вот они, противоречия жизни!»

Ахав и три его помощника составляли, так сказать, первую смену обедающих. После того как они уходили, стюард смахивал со скатерти крошки и приглашал вторую смену — гарпунщиков.

В отличие от своих командиров, жующих и глотающих с величественным безмолвием, гарпунщики — народ лихой и отчаянный — ели весело и шумно, а жевали, чавкали, хрустели костями и отрыгивали пищу так громко, что было слышно даже за дверью. Они-то уж не встанут из-за стола, пока не наедятся до отвала! А у Квикега и Тэштиго был такой аппетит, что они требовали от Пончика, чтобы тот тащил им куски солонины покрупнее, величиной, эдак, с половину бычьей туши. И если он поворачивался недостаточно быстро, то Тэштиго запускал ему в спину вилку, вроде того, как он запускал гарпун в кашалота. А однажды, резвясь и дурачась после сытного обеда, великан Дэггу, схватив стюарда в охапку, уложил его под хлеборезку, а Тэштиго в это время громовым голосом потребовал, чтобы Пончика поскорее разделали и подали к столу, потому что ему, Тэштиго, очень хочется обглодать его косточки. Словом, жизнь цивилизованного стюарда, вынужденного прислуживать диким людоедам, была вовсе не сладкой. И не салфетку ему следовало бы повесить на руку, а щит.

К счастью, эти дикари появлялись в кают-компании только во время трапез. Хотя в китобойном флоте и считается, что эта каюта принадлежит всем офицерам, но Ахав, как, впрочем, и все остальные американские капитаны-китоловы, придерживался в этом вопросе иного мнения. Он считал, что каюта принадлежит только ему, а помощники и гарпунщики сюда допускаются лишь благодаря его, капитана, любезности. Так что жили помощники и гарпунщики, по существу, не в каюте, а вне ее, и, надо сказать, проигрывали от этого не так уж много, ибо она имела весьма мало общего с тем, что мы привыкли называть кают-компанией. Обстановка в ней была отнюдь не компанейская, а

скорее наоборот, потому что Ахав был не тем человеком, чтобы проводить время в компании других. Хотя он и жил среди людей, но был похож на старого медведя, который с наступлением осени спешит забиться в свою унылую берлогу.

Глава двадцать четвертая

Дозорный на мачте

С восхода и до заката солнца на мачтах всех американских китобойцев каждые два часа сменяют друг друга дозорные. Их выставляют сразу же, как только судно выходит из гавани; если же, после трех-четырех лет плавания, возвращаясь на родину, корабль заполнил добычей не все трюмы и бочки, то, в надежде добыть еще хотя бы одного кита, дозорные остаются на своих постах до тех пор, пока корабль не войдет в гавань. Таким образом, сложив все те часы, которые китобой проводит на верхушке мачты, мы убедимся, что эти часы в своей совокупности составляют несколько месяцев.

Я не могу, к сожалению, сказать, что место, где китобою приходится проводить так много времени, имеет какие- либо удобства или что-нибудь, похожее на уют. Дозорному приходится стоять на двух тонких параллельных брусьях, которые прикреплены к верхушке грот-мачты, а если иметь в виду, что при этом волны швыряют корабль из стороны в сторону, то надо признаться, что здесь не уютнее, чем на рогах у разъяренного быка.

И все-таки стоять на мачте в хорошую погоду в тропических широтах — это такое удовольствие, которое стоит всех невзгод. Особенно, если ты человек мечтательный. Стоишь себе один, возвышаясь над качающейся палубой, словно шагаешь по океанскому простору на гигантских ходулях. Кругом — величественная стихия, наверху — безмятежное южное небо; все дышит покоем и настраивает на беззаботность. О чем заботиться там, где нет ни газет, ни новостей, ни семьи? Даже не думаешь о том, что сегодня на обед, потому что неизменное меню уже составлено на

несколько лет вперед и все припасы для него надежно упрятаны в трюмы.

Обычно, когда наступала моя очередь быть дозорным, я не спеша карабкался по вантам навстречу Квикегу или кому-нибудь другому, спускавшемуся вниз, чтобы уступить мне свое место на верхушке мачты; мы оба останавливались на марсе поболтать, потом оба продолжали свой путь — один вниз, другой — наверх; потом, присев на мар- са-рей, я оглядывал все свое громадное водное хозяйство и только после этого неторопливо добирался до верхушки.

Должен признаться, что дозорным я был неважным. Разве мог я, забравшись на такую высоту, где рождались и мысли, соответствующие этой высоте и обнимающие собой всю вселенную, разве мог я на такой высоте помнить главную заповедь дозорного? А заповедь эта гласит: «Не зевай, смотри в оба и обо всем, что заметишь, кричи вниз»!

Я должен по-дружески предупредить вас, владельцы китобойных судов: если к вам придет наниматься бледный юноша с высоким лбом и мечтательными глазами, не берите его в команду, он слишком склонен погружаться в размышления. Такой мечтатель может проторчать на мачте хоть всю жизнь, но это не принесет вам никакой прибыли. Не зря ведь один гарпунщик сказал однажды такому вот юному философу:

— Эй ты, обезьянка! Мы больше года уже плаваем, а ты еще не заметил ни одного кита. Что-то, когда ты стоишь на мачте, киты нам попадаются реже, чем зубы у курицы!