Моби Дик - Герман Мелвилл

Мы покинули гавань на рождество, и первые дни нас преследовала суровая стужа. Но мы плыли на юг, зима оставалась позади, и с каждым часом становилось все теплее. И вот, в одно туманное утро, которое никак нельзя было назвать холодным, когда подгоняемый попутным ветром «Пекод» несся вперед, упрямо разрезая океанские волны, я поднялся на палубу. Взглянув на шканцы, я увидел— там стоял капитан Ахав.

Никаких следов болезни на нем не было заметно. Он казался человеком, обгоревшим в пламени, которое опалило его тело, но не успело обглодать его. Весь он был как будто отлит из бронзы, такая в нем чувствовалась могучая сила. Через его лицо проходила странная мертвенно-синяя полоса, начинавшаяся где-то под седыми волосами и уходившая по шее за воротник. Она напоминала след, который иногда оставляет молния на коре дерева. Никто не знал, была ли у него эта полоса от рождения или же это след какой-то ужасной раны. Один пожилой индеец из Гейхеда, земляк Тэштиго, утверждал, что, только достигнув сорока лет от роду, получил Ахав это клеймо, и не в яростной схватке с врагами на земле, а во время одного ужасного шторма в океане. Однако другой матрос, которого весь экипаж считал кем-то вроде прорицателя, утверждал, что если капитан Ахав удостоится обычного погребения (что очень мало вероятно, — добавлял он шепотом), то те, кто его будут обмывать, увидят, что это у него вовсе не шрам, а родимое пятно от макушки и до самых пят.

Хмурое лицо Ахава, прорезанное мертвенно-синей полосой, так поразило меня, что я не сразу даже заметил, насколько мрачность всего его облика усиливалась оттого, что он опирался на искусственную костяную ногу. Я уже раньше слышал, что его нога была сделана из полированной челюсти кашалота. Тот же старый индеец из Гейхеда говорил: «У берегов Японии его корабль потерял все мачты, а сам он потерял ногу. Тогда он сделал себе и новые мачты и новую ногу».

Необычная поза старого капитана поразила меня. На юте «Пекода» вдоль обоих бортов под самыми вантами в досках палубы были просверлены отверстия глубиной около полудюйма. Укрепив костяную ногу в таком отверстии и поднятой кверху рукой держась за ванту, капитан Ахав стоял, выпрямившись во весь рост, и не отрываясь смотрел на море. Безграничная твердость была в этом взгляде и упрямая целеустремленность. Капитан молчал; молчали и его помощники, но выражения их лиц и почти неприметные жесты свидетельствовали о том, что они чувствуют себя в беспредельной власти угрюмого капитана, стоявшего рядом с ними с царственным достоинством и погруженного в неведомые думы, таинственные страдания и величественное горе.

Первый раз Ахав недолго пробыл на воздухе и скоро вернулся в каюту. Но с этого дня его часто можно было увидеть у борта. Он или стоял, уперев искусственную ногу в опорное углубление, или сидел на табурете, который тоже был сделан из китовой кости, или медленно прохаживался по палубе. По мере того, как небо становилось яснее и солнце светило приветливее, он все меньше времени проводил в своей каюте, как будто лишь мертвящий холод зимнего моря понуждал его к уединению. Мало-помалу он стал почти весь день проводить на залитой солнцем палубе, но ничего не делал и приказов не отдавал и от этого казался таким же ненужным, как лишняя мачта на корабле. Впрочем, промыслового района мы еще не достигли, все необходимое делали помощники капитана, так что Ахаву пока еще нечем было разогнать мрачные тучи, громоздившиеся на его высоком челе.

Но постепенно летняя веселая погода, лаская старика солнечными лучами и завораживая нежными тонами синего неба, рассеивала его тоску, и, подобно старому дубу, который радуется первым весенним росткам на своем корявом теле, Ахав тоже как бы оттаивал и возвращался к жизни.

Глава двадцатая

Стычка на шканцах

Через несколько дней все льды остались за кормой и над океаном распростерлась теплая и ясная весна. Прекрасны были величавые и надменные звездные ночи. Это великолепное торжество природы сообщало достоинство и могущество не только внешнему миру, но и проникало в души людей, и когда над водой опускался тихий и ласковый вечер, память ткала из его нежных сумерек чистые воспоминания. И душа старого Ахава откликнулась на это колдовство.

Старики не любят спать; как будто чем дольше живет человек, тем более сон напоминает ему о смерти. Седобородые капитаны весьма охотно расстаются с койкой, чтобы нанести визит на спящую палубу. Так было и с Ахавом. Почти все ночи он проводил на шканцах, только изредка заглядывал в свою каюту и, спускаясь по узкому трапу, шептал про себя такие слова: «Будто спускаешься в склеп. Нет, слишком ты стар, капитан, чтобы добровольно ложиться на койку, ведь скоро тебе придется ложиться в могилу».

И вот, каждые сутки, как только поднималась на палубу ночная вахта и моряки наверху охраняли сон моряков, оставшихся внизу, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящих товарищей, молчаливый рулевой начинал поглядывать в сторону капитанской каюты: и почти сразу же из люка появлялась голова капитана, который, крепко ухватившись за железные поручни, с трудом преодолевал последние ступеньки трапа.

В ночные часы он обычно воздерживался от хождения по палубе, чтобы шагами не разбудить своих усталых помощников, которые, услышав его костяную поступь, быть может, увидели бы во сне лязгающие акульи зубы. Но однажды он вылез на палубу и, глубоко задумавшись, забыл о стуке своей костяной пяты. Растревоженный его тяжелыми шагами, проснулся Стабб и тоже поднялся на палубу.

— Что ж, — заметил он каким-то неуверенно шутливым тоном, — если капитану Ахаву хочется ночью гулять по палубе, то тут, конечно, ничего не скажешь, но… может быть, следовало бы как-нибудь приглушить шаги… ну, допустим, навертеть комочек пакли на…

Ах, Стабб! Ты еще не знал своего капитана!

— Разве я пушечное ядро, Стабб, что ты хочешь присобачить ко мне пыж? — ответил Ахав. — Я забыл о проклятой костяшке, это верно, но ты иди к себе, иди вниз, в свою еженощную могилу, где такие, как ты, спят, завернувшись в саван, чтобы поскорее к нему привыкнуть. Вниз, пес! Быстро! В конуру!

Ошеломленный столь неожиданным оборотом дела, гневом и презрением, которые прозвучали в последних восклицаниях капитана, Стабб на мгновение лишился речи, а затем с достоинством произнес:

— Я не привык, чтобы со мной так обращались, сэр! Да, не привык!

— Прочь! — крикнул Ахав и резко шагнул в сторону, словно спасаясь от яростного соблазна.

— Нет, сэр, обождите! — проговорил Стабб. — Я не стану покорно выслушивать, когда меня называют псом, сэр.