Персонных дел мастер - Станислав Десятсков

В Польше наступило бескоролевье, трон пустовал, и на него открыто метили и великий гетман литовский Михаил Вишневецкий, и муж пани Ельжбеты коронный гетман Адам Сенявский. Впрочем, шляхта отказывалась признать и Сенявского и Вишневецкого и требовала возвести на престол сына покойного короля Яна Собес-кого — королевича Якуба. Но последнего не желала отпустить из своих владений Австрия. Были среди шляхты и сторонники венгерского князя Ракоци, и даже австрийского полководца принца Евгения Савойского. Было от чего кружиться головке пани Ельжбеты в то мартовское воскресенье 1707 года.

Пани Ельжбета, хотя и была набожной католичкой, даже к утренней службе не пошла, поджидая посланца русского вице-канцлера Головкина, заменившего скончавшегося Головина (ох уж эти русские фамилии!). Для русского агента приуготовлен был важный и тайный план. Пани машинально повертела в руках распечатанный конверт, в котором лежала собственноручная политическая записка маркиза де Торси, министра иностранных дел Франции. С присущей ему элегантностью маркиз излагал смелый план, по которому обе европейские войны могли закончиться в 24 часа.

«Я предлагаю,— писал министр, — посредничество Франции в войне между Швецией и Россией, ежели шведский король возьмет на себя вооруженное посредничество между Францией и державами Великого союза: Англией, Австрией и Голландией». То был гениальный ход великого дипломата! Пани Сенявская с особым вниманием отчеркнула заключительную часть письма: «Его величество рассмотрел и изволил одобрить мой проект»,—«Великий король!» Пани гетманша не могла произносить имя Людовика XIV без обязательной версальской приставки.

Выросший на пороге дворецкий доложил о прибытии русского посланца.

— Проси!— Пани Ельжбета повернулась спиной к дверям.

«Этого посланца надобно проучить. И вообще они распустились, ведут себя на Волыни как хозяева. Адам говорил на днях, что ежели они и дальше будут так грабить шляхту, он со всем коронным войском перейдет на сторону Станислава. А этот наглец столь запоздал...» Краешком глаза она увидела в зеркале, как русский вошел в гостиную, согнулся в изысканном версальском поклоне, солнечной тенью скользнул по паркету, стал за ее спиной... Но что это! Руки наглеца крепко обняли ее!.. И еще не веря, но уже узнавая, что это Сонцев, ее давешняя парижская любовь, прекрасная пани повернула к нему побледневшее лицо, вскрикнула и обвила руками его шею. Ее пышное платье словно само легко и воздушно соскользнуло с прославленных лебединых плеч. «Мой Геркулес, ты с ума сошел! Не здесь, только не здесь!»

И уже позже, когда было договорено о вечернем свидании, пани Ельжбета, поправляя помятую прическу и платье и вслушиваясь, как легко сбегает по лестнице Сонцев, подумала, что этот новый русский канцлер знал, кого прислать к ней посланцем. Впрочем, что тут удивительного, если весь Париж говорил о ее романе с этим русским красавцем. А как же разум?! Пани Сенявская показала сама себе язык и покачала головой, словно девчонка-сорванец, полакомившаяся запретными плодами. Не все же жить разумом! Надобно иногда дать волю и чувству!

Тем же вечером пани гетманша долго, очень долго покупала в аптеке у итальянца Руччелаи бальзам жизни, а ночью в течение часа убедила своего супруга гетмана остаться верным партизаном русской партии. Она привела ему такие доводы из военной и дипломатической стратегии, что пан гетман только развел руками и заключил свою капитуляцию перед женой следующей сентенцией: «А все же, Еленка, ты самая разумная женщина в Речи Посполитой». Пани Елена-Ельжбета молча улыбнулась в темноте и подумала, как хорошо иметь сразу два имени.

В тесноте и духоте костела Никита так и не отыскал свою Гальку, но он был упрям и, вместо того чтобы отправиться восвояси, к синьору Руччелаи, остался дожидаться на противоположной стороне узкой улочки, забравшись на ступеньки, идущие к фигуре деревянного

Христа, распятой на каменной глухой стене высокого дома. Отсюда он хорошо видел всех входящих и выходящих из костела. Недаром говорят, что случай благоприятствует влюбленным упрямцам. К немалой радости Никиты, из коллегиума вскоре вышла, охраняемая двумя дюжими гайдуками, толстая знатная пани, в которой он сразу опознал княгиню Дольскую. Она важно села в карету, а за ней как тень проскользнула и Галька. Девушка только на минутку замедлила шаг на ступеньках, огляделась и, увидев Никиту, быстро приложила палец к губам. Дверца кареты захлопнулась, княжеские гайдуки вскочили на запятки, карета тронулась. Из-за многолюдья она сначала с трудом продвигалась вперед, так что Никита мог идти шагом рядом с ней и даже заглянуть в стеклянное окошечко. Хорошенькое личико Гальки тоже прильнуло к окошку.

Увидев Никиту, Галька снова сделала быстрый и многозначительный знак, приложив палец к губам. Никита едва успел украдкой показать ей, что намерен следовать за каретой и дальше, как, выехав на более свободную от народа улицу, карета понеслась вскачь.

Никита, расталкивая прохожих, бросился следом, но карета скрылась уже за углом. И все же драгуну сопутствовала сегодня удача. Обогнув угол, Никита, к немалой своей радости, увидел, что карета княгини остановилась у монастыря доминиканцев. Княгиня прошла в монастырь так же свободно, как если бы она была мужчиной и членом ордена доминиканцев, чей знак — песья голова и метла — красовался у входа. Минуту спустя из кареты выпорхнула и Галька. Она сказала что-то гайдукам и быстро прошла за угол, словно и не замечая Никиту. Тот повернул следом.

За поворотом Галька схватила его за руку и шепнула: «Бежим, мое серденько, бежим!»

Добрые полчаса они петляли по узким закоулкам и темным переходам старого Львова. Галька, должно быть, превосходно знала хитросплетения городских улиц и переулков и уверенно шла вперед. Наконец она остановилась перед узкой дверью, над которой висел колокольчик, и решительно дернула за свисавший шнур. Открывший двери высокий старик с улыбкой поклонился Гальке и Никите и провел их через внутренний двор с небольшим садом в двухэтажный флигель, украшенный старинной эмблемой — книгой и печатным станком.

Здесь их встретила пожилая женщина в черной православной монашеской скуфейке. Галька показала ей какой-то тайный знак и шепнула несколько слов на ухо. Монашка молча склонила голову и сделала знак следовать за ней. По узкой винтовой лестнице, жалобно скрипевшей под ботфортами драгуна, они поднялись наверх. Здесь, пройдя по узкому коридору, свет в который проникал только через зарешеченное окно, монашка с прежней молчаливостью открыла какую-то дверь и передала Гальке длинный тяжелый ключ, после чего сразу же удалилась.

— Входи смело, мой рыцарь, и не бойся никаких козней, здесь мы дома!— Галька распахнула двери, и Никита, нагнувшись, чтобы не задеть головой притолоку, вошел в комнату со сводчатым потолком. В углу комнаты висели православные иконы, перед которыми теплилась зажженная свеча, в другом углу стояли на полке старинные книги. Сумеречный золотистый свет падал через арку окна и придавал какую-то особую мягкую таинственность этой странной комнате со строгим полумонашеским убранством.

Пока Никита осматривался, Галька сбросила с себя лисий салоп, судя по всему, подарок княгини, сорвала дамский пудерман и стала той Галькой, которую никогда, оказывается, не забывал Никита.

— Иди ко мне, мой коханый!— прошептала Галька.

Горячие руки охватили его шею, дыхание перехватило от поцелуя.

— ...Так где же я?— спросил Никита, когда прокричали первые петухи и робкий рассвет забрезжил в окне.

— Ты в странноприимном доме Ставропигийского братства.— Галька лежала на его плече, счастливая и несчастная. Счастливая оттого, что он был рядом, несчастная оттого, что им предстояло снова расстаться.

Никита слышал уже в Галиции про это братство, основанное еще русским первопечатником Иваном Федоровым в XVI веке, когда тот переехал из Москвы во Львов.

— Ставропигийское братство никогда не признавало унии, и у нас та же вера, что и у вас. Мы, русины, все на вашей стороне в этой войне...

— Так вот почему ты предупредила тогда нас у Яблонских...

— Все равно бы предупредила. Даже если бы не ненавидела свою пани княгиню, мой рыцарь!

Медленно и протяжно чуть ли не над головой у них зазвенели церковные колокола. Никита вскочил, памятуя, что на сегодня Сонцев назначил отъезд и его ждет новая служба.

— Ты уже уходишь, мой коханый!— Галька забилась в угол кровати и печально наблюдала за его скорыми сборами.

— Царева служба...— смущенно ответил Никита, чувствуя за собой какую-то вину, хотя ее и не было, а была лишь царская служба и ее обязанности. И Галька поняла это. Она соскочила с кровати, наспех накинула па себя платье, сбегала вниз, и к уходу Никиты на столе стояла крынка молока и лежал свежий хлеб. Галька смотрела, как он ест, с такой любовью и нежностью, что Никита не выдержал, взял ее за тонкую руку: