Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3) - Александр Кононов

Гриша в фойе не попал. В узком коридоре кто-то крепко ухватил его за локоть. Он оглянулся: позади, весело сияя черными глазами, стоял Оруджиани.

- Слыхали новость? Никишин в университет больше не вернется. Наша взяла... Победа!

Гриша промолчал. Бог с ней, с этой победой. Особенно если о ней сообщает с видом именинника человек, который ему, Шумову, ни в чем не верит.

- Не надо, впрочем, и преувеличивать это событие, - продолжал Оруджиани. - То, что случилось на лекции по финансовому праву, послужило только толчком. Профессор Никишин с первых дней войны очень удачливо играет на бирже. Говорят, он покупает себе крупное имение на Украине. Теперь ему и университет ни к чему.

"Говорят"... Об Оруджиани тоже говорят бог знает что.

- У вас как будто настроение сегодня кислое? - спросил грузин.

- У меня всегда настроение портится, когда я вижу, что мне не доверяют.

- Кто вам не доверяет?

- Вы.

- Благодарю! Не ожидал.

- Про Озерки писали во всех газетах, так что и скрывать-то тут было нечего.

- Ах, вот что! Но я же и не думал скрывать.

- Вы начали о них говорить - и спохватились.

- Я начал... и не спохватился. А решил отложить разговор. Ведь надо же было сперва выяснить, по пути нам с вами или мы разойдемся, как в море корабли.

- Ну, и что ж? Выяснили?

- Да, в ту самую минуту, когда на лекции Никишина раздался ваш оглушительный бас.

- Не вижу ничего смешного!

- Пожалуй. Ничего нет смешного в том, что вы примкнули к людям, поднявшим свой голос против шовинистического угара.

- Вы это... серьезно?

- Вполне. Сегодня вы очень кстати вспомнили об Озерках: близится годовщина событий, связанных с этим местом... Понимаете?

- Понимаю!

- Нам обязательно надо встретиться на днях.

- Значит, все-таки связался черт с младенцем, - сказал Барятин, когда Гриша вернулся на свое место в галерее пятого яруса.

- Кто черт, а кто младенец? - с любопытством спросила Репникова; в ее тоне уже не было командирского оттенка.

- Младенец - вот этот мой сосед, Григорий Шумов. А черт остается чертом.

Но тут на них свирепо зашипели соседи - раздвинулся малиновый занавес, наступила тишина, зажглись огни рампы, и Гриша опять забыл обо всем его окружающем.

18

Таким образом, порок не был наказан: знаменитый певец с триумфом отбыл к себе в Москву, не покорив в Петербурге только одного человека юную артистку, оставшуюся верной своему жениху.

Через неделю обо всем этом никто уже и не вспоминал, в том числе и Таня Кучкова: с ней Гриша встречался теперь довольно часто.

Она пробовала объяснить ему суть своего отношения к Барятину, который ей "нисколечко не нравится".

Григорий Шумов выслушал эти объяснения с таким рассеянным видом, что Таню это задело.

- Скажите, - спросила она его, - а если бы я была старухой, вы так же охотно встречались бы со мной?

- А что ж... бывают и старухи умные. С ними и поговорить интересно.

- Я умная? Ну хорошо. А если бы у меня нос был вот такой - рулем?

Он должен был сознаться, что большой нос, в виде руля, конечно, ее испортил бы. И вообще, привлекательный вид Кучковой, милые ее глаза - все это играло какую-то роль в его отношении к ней.

Хорошо бы иметь такую сестру. Младшую сестренку с Таниным лицом и, пожалуй, с ее своенравным характером.

Во всяком случае, встречи с ней вносили какое-то тепло в жизнь Григория Шумова.

Пораздумав на эту тему, он решил: ну конечно, все дело в том, что у него не было сестер. А сестры (или хотя бы одна сестра) человеку необходимы. Иначе он черствеет, и живется ему на свете неуютно.

Иногда ему хотелось поделиться с Таней - именно с ней - своими сомнениями. Не сделал ли он ошибку, поступив на юридический? Ну какой из него адвокат? А если идти не в адвокатуру, то и не в следователи же!

Таня слушала его внимательно и советовала что-нибудь неожиданное. Например, учиться петь.

- У вас же сильный голос!

Сама она упорным трудом достигла некоторых успехов по классу рояля. И, кажется, втайне хотела, чтобы и Шумов подвизался в родственной ей области.

- Впрочем, хорошо еще быть врачом. Только необыкновенным. Вот как Бехтерев, например.

Перед Бехтеревым она благоговела. Для этого были свои причины. Однажды, набравшись смелости, она пошла к нему на прием и стала уговаривать его, чтобы он взялся лечить на дому старую актрису, ее родственницу: может быть, больной поможет гипноз. Знаменитый психиатр даже насупился - редко кто решался просить его приехать на дом. Потом посмотрел в Танины детские упрямые глаза и неожиданно для самого себя буркнул:

- Оставьте на всякий случай свой адрес. - И денег не взял: - Учащихся принимаю бесплатно. Вы ведь учащаяся?

На следующий же день он приехал к Кучковым, взял Нину Георгиевну за обе руки, как хороший знакомый, и начал долгий разговор. Не о театре, нет, - о малодушии. Только малодушный человек отказывается от любимого дела, а потом горюет от этого.

- Я люблю театр! - воскликнула она. - Но я же не могу играть...

- Когда у меня начнут дрожать руки от старости и я не буду в состоянии лечить людей, я стану учить других: студентов, молодых врачей. Вы не можете играть, но любимое ваше дело останется с вами - вы можете передать свой опыт...

Он говорил с ней больше часу.

Вероятно, это и был гипноз. Больная постепенно успокаивалась. После четырех визитов профессора в ее состоянии наступило заметное улучшение. Она уже без слез могла встречаться с посторонними.

Недаром Бехтерева называли чудотворцем!

Наконец наступил день, когда Таня привела к ней Григория Шумова. Старуха сразу узнала его и сказала довольно благосклонно:

- Ах, это тот самый молодой человек, которого выгнала моя внучка?

Потом заставила его подробно рассказать, как студенты решили освистать знаменитого певца и что из этого вышло.

И смеялась от души:

- Ах, какие вы все дураки!

Причисленный к сонму дураков, Гриша тем не менее стал охотно бывать в Таниной семье. Иногда, впрочем, она назначала ему "свидания" и на улице или где-нибудь в Летнем саду - "так было интересней", по ее словам.

Некоторое время Шумову казалось, что это действительно интересней.

Скоро, однако, произошел совсем маленький случай, который опять-таки совсем незаметно, но все-таки нарушил непринужденность их отношений.

Как-то раз (они сидели на скамейке в Лермонтовском сквере) Таня спросила Гришу самым невинным тоном:

- Что ж это так медленно развивается наш роман?

- Какой роман?

Таня вдруг страшно покраснела:

- Шуток не понимаете!

- Нет, шутки я понимаю. С вами мне весело. - Он воодушевился. Знаете что? У меня нет сестер. Может быть, потому я и рос грубияном. А вы мне - ну как сестра, честное слово!

- Онегин какой нашелся! - сердито проговорила Таня и, отвернувшись, начала пристально глядеть на ограду сквера.

- Почему Онегин?

- "Я вас люблю любовью брата"... Смотрите, какой-то субъект делает вам непонятные знаки.

Гриша повернул голову и увидел Персица. Самуил стоял у ограды и действительно обращался к нему с призывными жестами.

Гриша с досадой махнул ему рукой. Персиц понял это по-своему и направился к скамейке, на которой они сидели. Учтиво извинившись перед Таней Кучковой, он сказал:

- Шумов, мне надо тебя на два слова.

- Можешь говорить при ней.

- Я ему - ну как сестра! - патетически произнесла Таня.

- Очень приятно. - Самуил помялся и проговорил нерешительно: - Тебя просят приехать... Ирина Сурмонина просит. Она какой-то сюрприз для тебя приготовила.

- Чепуха. И, кроме того, мне некогда.

- Именно сейчас, в эту минуту, некогда?

- Да. Именно сейчас.

- А несколько, скажем, позже?

- И несколько позже некогда.

- Поезжайте, - вмешалась Таня.

- Здрасте!

- Не "здрасте", а прощайте навсегда, если вы сейчас же не поедете.

Гриша не удержался - широко улыбнулся, как всегда при проявлении Таней диктаторских замашек.

- Поезжайте, говорят вам! - приказала Таня.

- А вы со мной поедете? - не подумавши, спросил Гриша.

- И я поеду! Можно? - обратилась она к Персицу.

- Помилуйте... - пробормотал Самуил.

- Принимаю как приглашение. Едем! Хочется мне посмотреть на нее... как вы ее назвали? Сурмонину. Едем!

Она поднялась и быстро пошла к выходу. Гриша зашагал следом, хорошо сознавая, что этого делать не следовало бы. Идиотизм какой-то.

Идиотизм положения стал очевидным, когда дверь в квартире Ирины Сурмониной закрылась за ними, а Тани в комнате не оказалось - она сбежала.

Сурмонина на этот раз встретила гостей необычайно кротко. Кротость выражалась в том, что она часто-часто мигала длинными ресницами вероятно, считала, что это ей идет.

- Он все-таки уговорил вас приехать? - кивнула она на Самуила Персица.

- Выходит, так, - нехотя ответил Гриша. - Но я на одну минуту только. Некогда мне, я предупредил.

- А вот я сразу же напою вас чаем. С киевским вареньем. После этого вам уже нельзя будет убежать скоропостижно.