Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3) - Александр Кононов

Гриша остановился, не зная, что делать.

Он смотрел, как две женщины подняли Дашу, увели ее в дом.

Оставшиеся долго еще гудели во дворе, обсуждая случившееся.

И не один еще день, не одну неделю неутомимо будут перебирать в тесных квартирках захолустного питерского дома невзгоды Дашиной жизни.

Гриша вдруг заметил, что Персиц так и не ушел, стоит рядом.

Живут совсем неподалеку от непритворного человеческого горя всякие Сурмонины, Персицы, выдумывают себе от скуки разные чувства...

Молча стал он подниматься по лестнице к себе домой.

Его встретила - словно ждала - Марья Ивановна и сразу же заговорила:

- Убивается как Даша!

Гриша, не останавливаясь, прошел к себе в комнату. И эта старушка готова посудачить о Дашиной беде, да еще и собеседника ищет для этого занятия.

Но голос у Марьи Ивановны звучал не совсем обычно. Взволнованная чем-то, она, не спросясь, вошла вслед за Шумовым в комнату и, кажется, не заметила даже, что тут же стоит и чужой человек, Персиц.

- Раньше, грешница, винила я ее. Да и разве я одна? Все бабы во дворе со мной заодно судили: и чего ей надо? Муж трезвый, старательный, зарабатывает хорошо, к ней ласковый... Чего же еще? Да нет, видно, другого просила песенная ее душа. Она ведь сперва, как приехала из деревни, песни пела. Потом перестала. Выйдет только, бывало, к воротам, постоит, помолчит, вот и вся ее утеха. Григорий Иванович, вы тогда откройте мне, никого больше дома нету, - пойду я к Даше, как бы с ней чего худого не вышло...

"Песенная ее душа". Вот какие слова нашла повидавшая всячины на своем веку, ко многому притерпевшаяся, порядком очерствевшая старая жительница Васильевского острова.

Значит, и у ней сердце живое: постучалось в него чужое горе - и оно приоткрылось.

- Д-да, неприятно, конечно, - принужденно проговорил Персиц. - Но ты позволишь вернуться к нашему разговору?

- Песенная душа, - повторил Гриша. - Ну-ка, поэт, найдешь ты такие слова?

- Тебе они нравятся? - пожал плечами Персиц. - Что ж, на вкус и цвет...

Глаза теперь у него были сухие.

Он говорил еще что-то, на этот раз голосом спокойным и рассудительным. Потом, удостоверившись, что Шумов его не слушает, обиделся и ушел.

21

На другой день явился Борис Барятин. Румяные его губы улыбались.

- Встретил я опять красотку с вашего двора. Почему-то ее глазки заплаканы.

- Ты про Дашу? - Гришу покоробил игривый той Барятина. - У ней горе. Муж умер.

Борис толкнул Гришу в бок:

- Вот тут бы и утешить молодую вдовушку.

Шумов поморщился:

- Как ты можешь... Я же тебе сказал, что у ней несчастье!

- Э, время все залечивает. Смотри, как бы кто другой тебя не опередил. Осушить такие прелестные глаза охотники найдутся.

- Не хочу я продолжать подобные разговоры!

Борис захохотал:

- Эх ты, монах в синих штанах!

- Перестань!

- Ну, ну! Орать на меня не было уговора.

- Не было уговора и мерзости говорить.

- Мерзости? Тоже мне еще рыцарь нашелся!

- Рыцарь не рыцарь, а мерзостей говорить в моем присутствии не позволю.

- Ах, в вашем присутствии? В присутствии столь высокой персоны? И как это - не позволишь? И при чем тут мерзость? Шутка простая...

- Бывают шутки мерзкие.

Студенты чувствовали, что в раздражении могут наговорить лишнего, о чем потом, может быть, и пожалеют, но остановиться уже не могли: разговор становился все более неприятным.

- Сказал бы сразу, что это дама твоего сердца, я и не стал бы тебя задевать.

- Ну, знаешь ли... Если так - до свиданья!

- Это как же позволите понимать? Гостю - и "до свиданья"?

- Да, гостю - и "до свиданья". Не надо мне таких гостей! - закричал Гриша, уже не владея собою.

- Ты пожалеешь о своих словах, - бледнея, проговорил Барятин.

- До свиданья!

- Нет, тогда уж не до свиданья. А - прощай! Подумать только, как отплатил ты мне за все, что я для тебя сделал!

Барятин, уходя, срыву распахнул дверь, и Гриша увидел у ситцевой занавески испуганно-любопытное лицо Марьи Ивановны, слышавшей весь разговор.

А вечером того же дня учтиво-наглый лакей вице-губернаторши принес Григорию Шумову конверт из великолепной полотняной бумаги, в котором лежал голубой надушенный листок: господин Шумов извещался о том, что с сего числа в его услугах не нуждаются.

Ах, Борис, Борис! Вот до чего ты, значит, дошел!

Никаких причин для отказа "от услуг господина Шумова" не было занятия с Коко увенчались таким успехом, какого и ждать было нельзя: в балльнике лицеиста стали появляться самые высшие отметки. В чем же дело? Значит, Борис Барятин в жажде мести успел (и как поспешно!) побывать у "мадам" и в чем-то очернить недавнего своего приятеля. Это, конечно, не доставило ему больших трудов - "вице-дуреха" и без того относилась к Шумову довольно кисло по причинам, для него неизвестным.

Ну, уж подобного поступка от Барятина все-таки никак нельзя было ожидать.

И, однако, сомневаться, не приходилось. Недаром же он сказал уходя: "Ты пожалеешь".

- Ответа не будет? - спросил лакей, с пренебрежением оглядывая убогую обстановку студенческой комнаты.

- Нет!

Так вот как все вышло.

Ехал в столицу из уездного городка парень, немного угловатый, среди сверстников слывший почему-то за умного, ехал с самыми светлыми предчувствиями, загадывал: если встанет поутру наперекор сегодняшнему ненастью солнце, тогда все "с самого начала" пойдет счастливо.

Вот оно, твое счастье, Григорий Шумов! Кого искал, того (или той) не нашел. В первом же человеке, в котором надеялся встретить друга, обманулся. Заработок потерял.

В унынии лег он на диван, закинул руки за голову и долго лежал в темноте.

В квартире было тихо - должно быть, все ушли.

Такая тишина как нельзя больше располагает к грустным размышлениям.

Потерять заработок в его положении - не шутка... А впрочем, черт с ним, с заработком, если при этом приходится быть обязанным фальшивому человеку. Жалеть не приходится!

Гриша теперь чувствовал к Барятину нечто вроде гадливости: с какой стороны ни поглядеть, иначе как подлостью поступок его не назовешь.

Даже если он сделал это сгоряча - все равно, нет ему оправдания!

В передней (в узком пространстве между занавеской и входной дверью) еле слышно всхлипнул колокольчик; кто-то тронул его чересчур осторожной рукой.

Гриша переждал, прислушался. Никто не открывал.

Колокольчик звякнул слышней. Ничего не поделаешь, придется вставать в квартире, кроме него, никого нет. Даже Марья Ивановна, значит, ушла куда-то по соседству, поделиться свежими новостями.

Гриша с досадой поднялся, нашарил в темноте спички и пошел зажигать висевшую на жестяном щитке, у самого косяка входной двери, маломощную и чрезвычайно пахучую керосиновую лампочку.

Колокольчик звякнул, на этот раз уже с нетерпением: раз, другой, третий.

Ни Марья Ивановна, ни соседи Гришины так не звонили. Кого это еще принесло? Не Персица ли снова?

- Сейчас! - крикнул он сердито, закончил возню с заросшим сажей фитилем лампы, надел стекло и, не спрашивая, кто звонит (бояться тут не было в обычае - откуда взяться в такой квартире имуществу, привлекательному для злоумышленников?), открыл дверь.

- Руки вверх! - громко сказал шагнувший через порог рослый человек.

Разглядев при тусклом свете студента, он вежливо снял с головы барашковую шапочку пирожком, какие чаще всего носили молодые рабочие.

- Извините, - проговорил он, - я думал, это Тимофей Леонтьевич.

- А его, кажется, нет дома. - Гриша подошел к двери в комнату Шелягина и на всякий случай постучал. - Он не приходил еще.

- Вот досада-то! - огорченно сказал вошедший и повернулся уходить, но не ушел, словно раздумывая.

Луч чахлой лампочки упал на него - свету хватило ровно настолько, чтобы осветить черную бровь, круглый соколиный глаз, смуглую щеку... и сердце у Гриши забилось.

- Неужто дядя Кирюша?!

Вошедший круто обернулся - это был Комлев; все тот же, каким знал его и любил Гриша за веселый нрав, за удаль, которой тот славился на всю деревню Савны и даже далеко за ее околицей... Только лицо Кирилла, прежде худощавое, как будто раздалось вширь да плечи стали еще могутней.

- Дядя Кирюша!

Комлев осторожно вгляделся в Гришино лицо:

- Не признаю.

- Ну как же так?

- Ей-ей, не признаю.

- Да я же Шумов Григорий. В "Затишье" встречались... Забыл?

- Забыть - не забыл, а поверить - никак не поверю, Ивана Иваныча наследник, что ли?

- Ну да!

- Вот история-то! Ты что ж, теперь с ясными пуговицами? Встретил бы я тебя на улице - ни за что не угадал бы.

- А я тебя сразу узнал! Ну, пойдем ко мне, потолкуем...

- Меня-то немудрено узнать: я как числился в дядях, так в этом звании и остался. А ты был мальчонкой, а теперь сам дядей стал. Вот оно в чем разница-то.

Кирилл вошел вслед за Гришей в комнату и спросил:

- Стало быть, теперь мне тебя и обнять не полагается? Вон какая на тебе одёжа.