Антигона - Анри Бошо

— Только Фивы.

— Тебе нужен этот город, чтобы вынести существование Полиника.

— Не просто его существование, Антигона, а свободу его существования. Именно эту Полиникову свободу я так любил. Она была мне тягостна, непереносима, но я все еще люблю ее. Как Иокасте, Полинику достаточно существовать, чтобы быть свободным и царствовать. Но теперь это уже не так, из-за меня, которому всегда надо было прилагать столько усилий, чтобы занять свое место и показать, что я имею право на самостоятельное, независимое существование. Как Эдип, я должен без устали трудиться над загадкой, которая толкает меня к разгадке. Полинику всегда все было ясно, но я сумел загадать ему загадку, достойную его, и эта загадка — я сам. Ему не понять, как я, столь чувствительный к его чарам, к его гениальности, иногда даже — к доброте, мог неустанно бороться с ним, создавать ему неудобства, даже смущать его уверенность бытия, подвергать сомнению его божественное право, избранничество. Ему никогда не понять этого. Он знает, что я всегда буду мешать ему стать новым воплощением Иокасты и хозяином памяти о ней. Такова отведенная мне роль, таково чрезмерное требование моей ненависти и моей несчастной любви к нашему несравненному брату. Человек этот, созданный для счастья, не был предназначен для страданий. Теперь же, по моей вине, он страдает так же, как и я, и это справедливо.

Ты сумела отразить наше страдание на двух ликах нашей матери, сможет ли Полиник увидеть это в созданных тобой барельефах и понять, что оно означает? Это единственная надежда остановить войну, ты смогла вызвать эту надежду к жизни. Попробуй теперь сделать так, чтобы она перестала быть лишь надеждой, иди к Полинику.

— А если Полиник поймет, что сделаешь ты?

— Делать должен он. Он — царь Аргоса. Если он оставит мне Фивы и захочет идти войной на Азию, я присоединюсь к нему со своим войском.

— Ты посмеешь вовлечь Фивы в это безумие? А Полиник, чтобы не воевать с тобой здесь, должен будет делать это в Азии? Что за чудовищная мысль, Этеокл! В твоих рассуждениях нет никакой меры, никакой справедливости. Ты думаешь только о том, как победить.

— Так надо, Фивы — это я.

У меня не было больше сил выносить его высокомерие: «Нет, это неправда!»

Мы стояли друг против друга, как враги. Еще несколько мгновений назад, когда рассматривали запечатленные в барельефах Иокастины образы, мы были близки как никогда. Этеокл был глубоко задет, но сдерживал себя, я же — нет, слезы уже текли по моему лицу. Ничто не сможет сгладить наш разлад — я проиграла, навсегда. Мне не вынести этого. Но мне не хотелось, чтобы он видел, что я плачу.

— Я хочу уйти… сию минуту, — умоляюще проговорила я. — Помоги… Спрячь барельефы в мешок.

Этеокл исполнил мою просьбу — с неожиданной нежностью он поддержал меня, но молчать я не могу, мне нужно сказать, пусть он знает. «Полиник тоже не имеет права сказать: „Фивы — это я“, — кричу я. — Хватит, хватит вашей гордыни!»

Рыдания душили меня, слезы текли по щекам. Этеокл молчал, он вел меня, потому что я ничего не видела из-за этих никому не нужных слез. Я не хочу больше знать, кто он, куда идти. Я резко вырываю руку: не надо меня поддерживать!.. И иду дальше, пошатываясь и вздрагивая, если оступаюсь. С трудом открываю глаза: непроглядную тьму сменяет резкий белый свет.

X. СВЕТ В ПОГРЕБЕ

Счастье было мимолетным: быть рядом с Этеоклом, впервые оказаться совсем близкими, ощутить это, и снова, в который раз, столкнуться со стеной непонимания и с уверенностью, что трагедия неизбежна.

Потом моя рука оказалась в очень нежной руке, но как можно любить меня и в то же время быть Этеокловым другом и помощником, который останется с ним до конца? Да, это написано в его преданном взгляде, и он исполнит под началом моего брата все невозможное, что замышляют близнецы. Я пришла в ужас от той любви, что почувствовала в руке, тоже сделавшейся для меня преступной. Изо всех сил крикнула я: «Убирайся!» — и в ожесточении, надеясь смертельно обидеть Гемона, вырвала свою руку из его ладони.

Потом я бежала, ничего не видя перед собой от слез, застилавших глаза, и Гемон оставил меня в покое. Я добилась того, чего хотела, — я осталась одна, печальная плакальщица, которую никто не понимает. Дорога была пустынна — никого, я шла по ней, спотыкаясь, брела по бесконечным переулкам. Пусть я шлепаю по лужам, по грязи, — хорошо бы упасть в эти лужи, что остались после недавней грозы, грохота которой я даже и не слышала.

Устала я, слишком устала — и остановилась, а какая-то маленькая девочка обняла меня за колени и поцеловала. Я, конечно, снова разревелась, потому что, когда сама была такой же маленькой, поступала точно так же, и колени Эдипа представлялись мне его вторым лицом, до которого было легче дотянуться. До многого в моей жизни было не дотянуться, все было для меня слишком высоко.

Подошла незнакомая женщина с ребенком на руках, протянула чашу с водой. «Совсем свежая», — сказала она. Вода была восхитительна, я выпила ее, но ни поблагодарить, ни улыбнуться этой женщине у меня не хватило сил: я увидела ее, и слезы снова полились из моих глаз. Женщина подумала, что слезы принесут мне облегчение, я не обиделась, мы молчали и какое-то время шли рядом. Что за горе у меня, ей было неизвестно, но она разделила его со мной, потом остановилась из-за девочки. Женщина улыбнулась, поцеловала меня в плечо, и это, видимо, принесло мне облечение.

Снова я осталась одна и снова шла вперед — зачем? Мешок с барельефами резал плечо, я сбросила его на землю. Пусть с барельефами этими, которых я так боялась и которые принесли мне столько любви и пустых надежд, будет что угодно. Ничем они не смогли помочь; может быть, в них нет и любви, но я любить их больше не могу. Пусть кто-нибудь подберет их и бросит в костер, только пусть поторопится. Однако не так-то это просто — я слышу шаги Железной Руки и убегаю. Не хочу, чтобы он увидел меня такой. Не оборачиваясь, я махнула ему рукой: ничего мне не надо. Подобрав мешок, он удалился. Убежал, как Клиос.

Ноги мои скользят по раскисшей земле, я спотыкаюсь даже о мельчайшие камешки — пусть я упаду, — но я не падаю. Неумолимая Антигона, ты неумолима по отношению к самой себе, и ты идешь с той же настойчивостью, будто Эдип все еще шагает впереди и уводит тебя неизвестно куда, неизвестно зачем.

Но теперь впереди никого нет, а идти, чтобы достичь неизвестного места их злой судьбы, заставляют меня мои братья. Это худшая дорога из всех, которые мне суждено было пройти. Силы мои на пределе, я еле тащусь, но внутри живо необъяснимое упорство, которое и заставляет меня передвигать ноги. После нищих окраинных переулков ноги вынесли меня на дорогу, которая полого сворачивает к садам, к деревьям, а в конце ее — Гемон; большой и высокий, он взволнован и ждет меня у калитки.

У меня не хватает сил, чтобы крикнуть, но этого и не надо: он бросается навстречу, я — к нему. Я не понимаю, каким образом, я ведь еще живая, оказываюсь у него в объятьях. Он — тут, он прижимает меня к себе, и я могу плакать, не стесняясь своих слез, открыто. Я всхлипываю, и мой гнев, и мои страхи прорываются наружу вместе с рыданиями.

— Этеокл… Какой стыд… Он хочет, чтобы я пошла к Полинику… Но зачем? Только с этими барельефами?.. Он хочет все оставить себе… Как можно?.. Немыслимо!..

Гемон поддерживает меня, обнимает, берет на руки. Он молчит, не собираясь осуждать Этеокла. Он молчит, но слушает меня, даже когда это не я, а какая-то безумная вопит:

— А Полиник?.. Разве можно любить его? Предатель… Пойти на Фивы с кочевниками… И это он… Фиванец… Этеокл не лучше, оба они воюют наперекор моему и Исмениному сердцу… И после всего этого любить их?.. Да по какому праву?.. По какому праву?..

Гемон не спорит со мной и не соглашается с тем, что я говорю, — он слушает. Меня слушают, и я позволяю увести себя, почти втащить в дом, где наконец-то я и оказалась — какое счастье!

Он внес меня в комнату, снял измазанные грязью сандалии, подвел к очагу, и я начала в тепле приходить в себя. Гемон вышел, К. своими женственными пальцами снял с меня мокрое платье, вымыл мне ноги, вытер меня, переодел в другое платье, которое, должно быть, дала ему Исмена. Усадив у очага напротив себя, он молча глядел на меня, и его слегка затуманенный взор действовал успокаивающе. Плакать я перестала, больше не стыдилась, что кричала: тогда так было нужно. Вздохнув, я почувствовала, что в груди стало легче, уже можно было дышать свободно… Или это я заснула в тепле близ очага? И не во сне ли слышится чей-то глуховатый голос? Кто это говорит: К. или я?

«Близнецы погрязли в преступлении, — звучал голос, — это правда, но они погружаются в него с любовью, с ненавистью, с диким величием. Преступление — это тоже дорога, по которой можно идти. Куда ведет эта дорога — неизвестно, но как ты можешь отрицать ее, разве смогла бы ты осудить преступников, ты, кто был им послан? Почему именно им? Неизвестно. Так было тебе предписано. Судьба близнецов слишком сурова, она возвышается над тобой, ты ничего не можешь сделать для них. Только любить. Такими, какие они есть, — ничего больше».