Полная иллюминация - Джонатан Фоер

Ждешь кого-нибудь? — спросил Янкель.

Какого она цвета?

Янкель встал вплотную к двери, так что кончик его носа уткнулся в дверной глазок. Лизнув одну из досок, он пошутил: На вкус — несомненно красная.

Красная, да?

Вроде бы.

Брод спрятала лицо в ладони. Но почему бы ей не быть хоть чуточку краснее?

С каждым прожитым днем Брод приходила к убеждению, что мир был создан не для нее и что, по невыясненной причине, ей никогда не удастся почувствовать себя счастливой, не кривя при этом душой. Ей казалось, что любовь заполняет ее до краев, все прибывая, все накапливаясь. Но не находя выхода. Стол, очарование слоновой кости, радуга, лук, прическа, моллюск, Шаббат, насилие, заусенец, мелодрама, канава, мед, салфетка… Все это оставляло ее равнодушной. Она честно смотрела миру в глаза, честно искала предмет, на который могла бы обрушить потоки переполнявшей ее любви, но всякий раз вынуждена была признаваться: Я тебя не люблю. Шест в изгороди, покрытый клочками коричневой коры: Я тебя не люблю. Слишком длинное стихотворение: Я тебя не люблю. Суп в глубокой тарелке: Я тебя не люблю. Физика, мысль о тебе, законы твои: Я тебя не люблю. Ничто не поднималось над обыденностью. Каждый предмет оставался не более чем предметом, втиснутым в границы собственных форм.

На какой бы странице мы ни раскрыли ее дневник (а она вела его постоянно и держала при себе неотлучно не из страха потерять или из опасений, что кто-то наткнется на него и прочитает, а для того, чтобы в день, когда найдется, наконец, нечто, достойное записи и запоминания, не оказалось вдруг, что записать-то и некуда), всюду обнаружим оттенки одного и того же чувства: Я не влюблена.

Вот ей и пришлось довольствоваться идеей любви — любить свою любовь к предметам, чье существование было ей глубоко безразлично. Объектом ее любви стала сама любовь. Она любила себя в любви; она любила любить любовь, подобно тому, как любовь любить любит, и таким образом смогла примирить себя с миром, столь безжалостно обманувшим многие из ее ожиданий. Не мир стал для нее великой и спасительной ложью, а ее стремление сделать его прекрасным и справедливым, жить своей жизнью, в своем мире, удаленном от того, где, как казалось, существовали все остальные.

Мальчики, юноши, мужчины и старики штетла дежурили под ее окнами в любое время дня и ночи, предлагая ей помощь в изучении наук (в чем она, конечно же, не нуждалась, в чем они и не смогли бы помочь, даже если б она им позволила), или по саду (который разрастался, как заколдованный, который буйствовал цветами алых тюльпанов и роз, безудержных оранжевых бальзаминов), или интересуясь, не хочет ли Брод, случаем, прогуляться к реке (что она — благодарю покорно — могла прекрасно проделать без посторонней помощи). Она никогда не говорила «да» и никогда не говорила «нет», но лишь натягивала и ослабляла, натягивала и ослабляла нити, с помощью которых повелевала ими, как марионетками.

Натяжение: От чего бы я сейчас не отказалась, — говорила она, — так это от стакана чая со льдом. Результат: мужчины срывались с мест, торопясь принести ей чаю. Тот, кто оказывался первым, мог удостоиться невесомого поцелуя в лоб (ослабление), или (натяжение) обещания прогулки (точная дата которой будет объявлена дополнительно), или (ослабление) простенького Спасибо, всего хорошего. Она тщательно регулировала равновесие под своим окном, не позволяя мужчинам ни слишком приблизиться, ни чересчур отдалиться. Они были ей жизненно необходимы не для удовлетворения ее прихотей, не ради вещей, которые они приносили Янкелю и ей и которые сам Янкель позволить себе не мог, а в качестве затычек в плотине, трещавшей под натиском правды, которую она знала: она не любила жизнь. Не было ни одного достойного повода продолжать ее.

Когда повозка Трахима Б съехала в реку, Янкелю шел семьдесят второй год, и дом его больше годился для похорон, чем для рождения. Брод читала при мутном канареечном свете масляных ламп, приглушенных талесами из тюля, и мылась в ванной с полоской наждака на дне, предотвращавшей скольжение. Он обучал ее литературе и азам математики, пока она не превзошла его в своих знаниях, смеялся вместе с ней, даже когда ему было не до смеха, читал ей по ночам, наблюдая, как она засыпает, и был единственным человеком, которого она могла назвать другом. Брод переняла его неровную походку, его старческие интонации, даже его манеру тереть отраставшую к вечеру щетину на подбородке, хотя на ее подбородке щетина не отрастала ни днем, ни ночью.

Я тут тебе несколько книг купил в Луцке, — сказал он ей однажды, оставляя за притворяемой дверью ранние сумерки и весь мир.

Мы не можем себе это позволить, — сказала она, принимая у него из рук тяжелую сумку. — Завтра мне придется их вернуть.

Но и позволить себе не иметь их мы не можем. Что мы не можем позволить больше: иметь или не иметь? По мне, мы так и так в проигрыше. А раз в проигрыше, то уж лучше при книгах.

Ты смешон, Янкель.

Я знаю, — сказал он, — потому что еще я купил тебе компас у знакомого архитектора и несколько томиков французской поэзии.

Я же не читаю по-французски.

Чем не прекрасный повод научиться?

Без учебника?

Ну, почему… Зря, что ли, я его покупал, — сказал он, извлекая со дна сумки толстый коричневый том.

Ты невозможен, Янкель.

Очень даже возможен.

Спасибо, — сказала она, целуя его в лоб — единственное место, куда она когда-либо кого-либо целовала, куда кто-либо когда-либо целовал ее, и если бы не многочисленные прочитанные ею романы, она так бы и пребывала в убеждении, что других мест для поцелуев просто не существует.

Многие вещи, купленные для нее Янкелем, ей приходилось возвращать втайне от него. Он никогда этого не замечал, потому что сразу забывал о своих покупках. Это Брод пришла в голову идея превратить их частную библиотеку в публичную, и за книги, выдаваемые на дом, взимать небольшую плату. Вырученные деньги вкупе с тем, что ей удавалось сохранить от подношений влюбленных в нее мужчин, только и позволяли им сводить концы с концами.

Янкель старался изо всех сил, чтобы Брод не чувствовала себя посторонней, не думала о разнице разделявших их лет, о различиях пола. Отправляясь по малой нужде, он оставлял дверь туалета открытой (и мочился, присаживаясь, тщательно подтираясь по завершении); порой он намеренно обрызгивал штаны водой и выходил со словами: Видишь, и со мной такое бывает, не подозревая, что Брод выходила из туалета в забрызганных штанах ему в утешение. Когда Брод свалилась с качелей в парке, Янкель разодрал себе колени о наждак на дне ванны и сказал: И я вот упал. Когда у нее обозначилась грудь, он задрал свою рубаху, обнажив старые, обвисшие перси, и сказал: Ты не исключение.

Таков был мир, в котором она взрослела, а он старился. Трахимброд стал их прибежищем, средой их обитания, отличной от всего остального мира. Никогда здесь не употребляли бранных слов, не размахивали кулаками. Больше того, никогда здесь не употребляли гневных слов и ни от чего не открещивались. И даже еще того больше, здесь никогда не употребляли неласковых слов и во всем находили лишь новое доказательство того, что все может быть так, а совсем не обязательно иначе; раз нет в этом мире любви, мы создадим новый мир, и обнесем его тяжелыми стенами, и обставим мягкой пурпурной мебелью, и оснастим дверным молоточком, чей стук будет подобен тому, что издает алмаз, падающий на фетр ювелира, чтобы нам никогда его не слышать. Люби меня, потому что не существует любви, а все, что существует, я испробовал.

Но моя такая далекая и такая одинокая прабабушка Янкеля не любила, во всяком случае, если употреблять слово «любовь» в его самом простом и самом невозможном значении. В действительности она ведь его совсем не знала. А он совсем не знал ее. Друг в друге они хорошо изучили лишь свои собственные черты, но не черты другого. Разве мог догадаться Янкель, какие сны видит Брод? Разве могла догадаться Брод, разве хотела догадаться, в какие странствия пускается по ночам Янкель? Друг для друга они оставались совсем посторонними людьми, как мы с моей бабушкой.

Но…

Но ведь ни тот, ни другой не смогли бы найти для своей любви более достойного адресата. Потому и отдавали ее друг другу без остатка. Он раздирал колени и говорил: И я вот упал. Она обрызгивала штаны водой, чтобы он не чувствовал себя исключением. Он дал ей бусину. Она ее носила. И когда Янкель говорил, что готов умереть за Брод, он не лукавил, он действительно был готов умереть, только не за Брод, а за свою любовь к ней. И слова: Я люблю тебя, Отец Брод произносила не по наивности и не из расчета, а наоборот: ей хватало мудрости и честности, чтобы вот так солгать. Великой и спасительной лжи — будто бы наша любовь к предметам сильнее, чем наша любовь к нашей любви к предметам, — они ответили взаимностью, сознательно разыгрывая по ролям пьесу, которую сами себе написали, сознательно выдумывая и веря в небылицы, необходимые, чтобы жить.