День назначенной смерти - Алексей Макеев

– А ну, греби сюда, фраер комнатный! – Из подъезда вывалила кучка подвыпившей молодежи и быстро сочинила повод для агрессии.

– Да он оглох! – пронзительно визжал какой-то обидчивый, расталкивая локтями приятелей. – Ты че, дядя, на ухо слабоват с рождения? Кому конкретно сказано: греби сюда?! Да по-рыхлому?!

Ноги увязали, и простора для маневра практически никакого. Время уходило. Прав шофер, куда ты лезешь, парень? В заповедник гопников?

– А щас мы разберемся, щас мы отоварим его по полной программе! – Хмельная удаль переходила в ярость, снег хрустел за спиной, двое вывернули руки и пока не больно пинали под ребра. Максимов выгнулся, затрещали пуговицы. Обидно, страшно, но неудивительно: профессия сопряжена с риском.

– А ну, держите его, щас познакомимся… – короткорослый крепыш показался перед глазами. Изящный понт – лезвие выбросилось с металлическим стуком и чуть коснулось горла.

– С Новым годом, дядя, – весело сообщил коротышка. – А вот и мы.

– Рядом в нужную минуту, – гоготал приятель.

– И вам того же, – выдавил сквозь зубы Максимов.

Компания гоготала. Обидно до слез – голодный, не спавший, проваливший дело, теряет время, да еще неизвестно, чем это кончится.

– А вот мы поглядим, чем этот баклан дышит. – Проворные пальчики забрались в карманы, выудили сотовый телефон. – Ага, уже радостно. Ты че, баклан, крутизна немереная? Секите, чуваки, – труба-то навороченная!

– Слышь, Карась, а может, у него еще чего-то есть? – возбудился тот, что слева. – Тряхнем глуховатого?

В принципе, помимо десяти тысяч долларов (если Кравцов не обманул), ничего особо ценного у сыщика не было. Легко пришли, легко ушли. Крепыш, бормоча: «Всему свое время, корифаны…», включил подсветку, наклонил голову к Максимову, баловался с телефоном.

– Тариф-то у тебя какой, земеля? «Джинс»? – спросил наклонившийся хулиган.

– «Брюк», – ответил Максимов.

И ударил головой со всей немыслимой дури по голове крепыша-коротыша! Дури в эту ночь действительно хоть отбавляй! Коротыш повалился замертво, орошая кровью свежий снежок. Выпал нож, нырнул в сугроб телефон. Одновременно, со всех сил, раздирая жилы, тужась до упора, вырвался из объятий застывшей гопоты. Один потерял равновесие, уселся в снег. Второй закрутил удар, находясь в выгодной позиции справа, еще немного – и свернул бы сыщику нос. Страх полоснул ножом. Но что такое мужество? Это умение бояться, не подавая вида! Ушел в тыл и закрутил ответную оплеуху – с треском в дыню! Такое чувство, что превысил допустимую самооборону. Или ничего? Хулиган повалился на снег, чавкая разбитой челюстью. Зрелище не для слабонервных. Сидящий в сугробе норовил подняться и крыл сыщика срамными словами. Не ведает границ людская глупость. Сидел бы тихо, пошла бы ярость на спад, и не было бы оперативного вмешательства. Максимов врезал с разворота (так мощнее) – в грудь («по фанере» – говорили в армии сержанты). Хулиган потерял способность дышать, сидел захлебываясь. Максимов рылся в снегу, отыскивая телефон: упорно, словно крестоносец Гроб Господень, вытащил нож, увидел блестящую рукоятку в снегу. Оказалось, что имелся еще и четвертый, Максимов едва не пропустил серьезную плюху: отбежал и вновь набросился. Рывок, подсечка, от удара хулигана слетела шапка. У гопника были длинные патлы – признак недоразвитости головного мозга (кажется, так заявил недавно товарищ Ким Чен Ир…). Бешенство переходило все границы. Нож сверкал в руке: негодяй визжал от ужаса, самое время преподать урок на всю оставшуюся жизнь. Куртешка на синтепоне трещала, исполосованная лезвием, вывалился утеплитель, он схватил брыкавшегося негодяя за волосья, срезал с макушки густой клок. Пусть не скальп, но все равно добыча. Парень наконец-то вырвался, вереща во всю ивановскую, понесся в ближайшую подворотню. Три пятна на снегу – сплошной кинематограф. Можно, конечно, свернуть им головы, но это, пожалуй, чересчур. Пусть лежат. «Стервенеете, гражданин сыщик», – досадливо подумал Максимов. От нервов это все. Руки в ноги; до массивной свечки, в которой проживали Вика с Владом, – метров триста…

Он упустил время – самым бездарным и непоправимым образом. Ночной морозец пощипывал уши, ноги подмерзали, невзирая на хваленый буржуинский обувной утеплитель. Арка, лог, хоккейная коробка. Полное безлюдье на жилмассиве, время позднее, вернее, раннее, кончилась новогодняя ночь, а вместе с ней и добрая новогодняя сказка. Засыпал пьяный город, гас свет в окнах – в перспективе долгая декада отдыха…

Резкий телефонный звонок заставил сыщика дать по тормозам. Он чуть не зарылся носом в сугроб. Мысли залпом: Кравцов, Лохматов, Вернер… Что-то случилось!

– Это Костя? – прорезал от уха до уха симпатичный женский голосок, безусловно, знакомый.

– Костя, – он встал как вкопанный и старался не дышать загнанным жеребцом. Дышал в сторону.

– Вы не спите?

– Нет, бегу… – в извилинах происходила лихорадочная работа по идентификации ночного абонента.

– Это Оля… – женщина казалась смущенной. – Ну, особа из «СуперМага», которую вы чуть не раздавили. Простите, может, я не вовремя? Вы еще не добежали?

– Оленька! – дошло до Максимова. – Господи, прошу прощения, тут такая каша в голове. Я безумно рад вас слышать. Нет, серьезно!

– Ну и слава богу, – она облегченно вздохнула. – Вообще-то, я думала, что вы уже спите – время не совсем урочное. Но раньше не могла. Хотела поздравить вас с Новым годом и пожелать большого личного счастья, а также процветания в делах.

– Да и вам, собственно, того же и всего самого светлого. – Максимов возобновил прерванное движение, перешел на легкую рысцу. – Просто это очень внезапно, Оленька, признаюсь, я не ожидал, что вы позвоните…

– Вы заняты, – догадалась собеседница. – Хорошо, Костя, я перезвоню вам завтра, – и положила трубку, не давая ему выразить глубокое возмущение.

Трудно переключаться с одного на другое. Продолжая прерванный полет, он зашвырнул далеко в кусты жалящий руку нож, свернул во двор.

Фонарь над подъездом рассеивал бледное марево. От подъезда, буксуя по свежевыпавшему снежку, отъехала машина, с ревом разогналась, попала в зону света: в окне на первом этаже еще не погасили свет. Белая «шестерка» (белая «шестерка»?!). Фары осветили одиноко мерцающего сыщика. Много мыслей в голове, и ни одной правильной. В этом городе тысячи белых «шестерок» – расплодились, как бродячие собаки. Было видно, как силуэт за рулем резко вывернул руль. Машина сменила направление, разметав снежок, бампер несся прямо в лоб! Отлично проходит новогодняя ночь. Максимов оттолкнулся обеими ногами, уносясь в сугроб за бордюр. Удивительно же устроен человек – каждый хочет попасть в рай, но никто не хочет умирать… Он зарылся головой в сугроб, как страус в песок. Неудобная позиция, дышать нечем. Пришлось выкапываться, снова толчок. Завизжали тормоза. Страх колотил по затылку, кто сказал, что сыщикам неведом страх? Да они боятся больше других! Увязая в снегу, Максимов бежал вдоль дома – очень уж отчетливо рисовался в мозгу следящий за ним пистолет… Кто-то вышел из машины, но, видно, темнота и большая дистанция заставили отказаться от задуманного. Хлопнула дверца, рыкнул мотор, Максимов встал на углу «монолита». Белая «Лада» уезжала по усыпанной снегом дорожке: крутой занос, задний бампер прорисовал «восьмерку», и машина пошла на север, в сторону объездной дороги, которую чистят даже в Новый год…

Излишне говорить, что номер «Лады» он не посмотрел. В любом случае фальшивка. Максимов вбежал в подъезд, домофон не работал, дверь нараспашку. В лифте темень, и лампочка не горит – ну, едрить твою…

Забег на последний этаж был подобен марафонскому – конца не видно. Задыхаясь, валясь с ног, он давил кнопку звонка, вслушивался в тишину и ни черта не слышал, кроме этой окаянной тишины. Если кто-то был, то хитро помалкивал. Набравшись смелости, он толкнул обитую дерматином дверь. Та послушно открылась.

В прихожей, утонув в луже собственной крови, лежал мертвый Влад. Глаза в потолок, из груди вытекала тонкая алая струйка.

Он вошел осторожно, стараясь не шуметь, вдруг разбудит кого-нибудь? В тесной прихожей абсолютно не было места, с трудом помещался покойник. Перешагнув неподвижное тело, Максимов заглянул на кухню. Горела лампа в соломенном абажуре. Рюмка водки на столе, скомканный платочек. Из крана неторопливо капала вода. В гостиной шторы задернуты, телевизор в углу, пусто. Снова прихожая – труп. Прежний. У мужчины водянистые глаза, отнюдь не смеющиеся, даже не серьезные – страдающие. Кровь еще не свернулась, продолжала поступать, превращая белую «выходную» рубашку в какую-то кумачовую агитку. Он коснулся вывернутой шеи: теплая. Не тридцать шесть и шесть, но и не лед. Комнатная. Не так давно убивали, аккурат к его прибытию.

Все правильно. Дурное дело не хитрое.

В крохотной спальне очередная картина маслом: истекающая кровью Виктория Дмитриевна в пеньюаре. Спать не ложилась, не успела. Да и не до сна, грустно на душе. Лежала поперек прохода, подобрав к животу колени, и тяжело дышала. Кровавый след тянулся от зеркального трельяжа – ползла из последних сил; а до нападения, очевидно, сидела у зеркала и грустила по покойной сестрице.