Кампучийские хроники - Виктор Притула

Игорю Т. всегда муторно было посещать бывший школьный лицей Туолсленг, превращённый «красными кхмерами» в Центр допросов S-21. Также как с отвращением он позднее посещал мавзолей с саркофагом нашего фараона. Что делать, если вьетнамские, монгольские, лаосские и кампучийские делегации журналистов, (Игорь обязан был их сопровождать), требовали, прежде всего, визита в Мавзолей Ленина, а потом уже всё остальное.

Игорь Т. слишком любил жизнь и бежал от малейшего дуновения ауры смерти. Но судьба распорядилась так, что большая часть жизни моего героя пришлась на «горячие точки», где он всё время пребывал в странном состоянии бесшабашности на грани безумия и порою смерти.

«В ситуации „или — или“ без колебаний выбирай смерть. Это нетрудно. Исполнись решимости и действуй. Только малодушные оправдывают себя рассуждениями о том, что умереть, не достигнув цели, означает умереть собачьей смертью. Сделать правильный выбор в ситуации „или-или“ практически невозможно».

Ямамото Цунэтомо — «Хагакурэ»

Глава третья

Предсмертный визг «красного кхмера»

Сначала, буквально всё в Камбодже Игорь принимал на веру. Потом стал в чем-то сомневаться. Рассказы жертв полпотовского режима словно были написаны под копирку. А может быть просто славный переводчик с кхмерского на французский месье Ук Сомарин «лепил горбатого» под одно идеологическое клише. Всё там было очень и очень непросто.

Особенно отношения кхмеров с вьетнамцами. Назвать их настороженными — это мягко сказано.

В последний день съемок в храмовом комплексе Ангкор-вата среди руин другого храмового комплекса Ангкор-тхом случился бой между отрядом «красных кхмеров» и частями вьетнамской народной армии. Бой был жарким. У команды Игоря временно позаимствовали, скорее реквизировали, канареечную «Ладу» возить раненных бойцов в госпиталь Сиемреапа. Самое любопытное заключалось в том, что «гвардейцев» куда-то в это время как ветром сдуло.

Это было горячее дело, но Игорь накануне отравился перебродившим пальмовым пивом, а с утра ещё нанюхался плесенно-гнилостного духа исходившего от экскрементов летучих мышей, гроздями свисавших с потолков храмовых террас. Ему было так плохо, что даже если бы стреляли в метрах десяти, адреналина в крови не прибавилось. Игорь лежал на какой-то засаленной циновке на низеньком топчане в придорожной харчевне, расположенной возле центрального входа в храмовый комплекс Ангкора и безучастно наблюдал, как вьетнамские коммандос на американских виллисах мчатся на подмогу своим бойцам, на ходу пристегивая штык-нож к стволам АКМ.

В джунглях это лучшее оружие, когда внезапно на тебя выползет мальчишка в черной пижаме с розовым платком-крама вокруг тощей как у цыплёнка шеи. Вот тут-то не теряйся, всади ему штык-нож в тощий живот, крутани слегка, услышь предсмертный визг «красного кхмера». Пуля — дура, а штык — молодец! И не жалей этого мальчишку, мой неизвестный вьетнамский даньти! Попадись к ним в плен и они разрежут тебя на кусочки. Будут делать это медленно и с наслаждением.

Игорь никогда не мог понять откуда у кхмеров, да и у вьетнамских товарищей этот врожденный садизм. Такие доброжелательнве, улыбчивые, услужливые к европейцам, американцам, латиносам и даже к неграм. В Сайгоне от их цветного секса осталось полно роскошных метисок и мулаток с характерным вьетнамским разрезом глаз. Дети войны, которых ненавидят северяне. Они мечтали уехать в Америку, куда убрались, если остались живы, не ведающие о своих вьетнамских отпрысках «джи ай».

Через десять лет, когда судьба вновь забросила Игоря в Индокитай, во Вьетнам, он не встретил в Хошимин-сити, его Сайгоне, этих роскошных метисок и мулаток. Говорили, все они уехали в свою Америку, а может быть и не уехали… А просто не попались Игорю на глаза. А может быть они перестали казаться роскошными, постарели как мой герой. И яркость их поблекла.

Так откуда же у этих улыбчивых людей такая звериная жестокость друг к другу? Войны из века в век. Кхмеры воевали с тайцами, вьетнамцы с китайцами. Потом вьетнамцы воевали с кхмерами, но сначала они уничтожили империю тямов (чамов) и те бежали в Камбуджадешу, теперь остатки когда-то великого народа живут на берегах Меконга. Камбуджадеша в то время простиралась до Южно-Китайского моря, которое вьетнамцы до сих пор официально именуют Восточным. «Никакого китайского моря нет. Это наше море». Вьетнамцы усиливались и как цунами захлестнули юг полуострова до самой дельты Меконга. Камбуджадеша стала приходить в упадок. С севера её рвали тайские армии, с юго-востока вьетнамские армии. Появление французов камбоджийские монархи восприняли как должное. Они устали воевать.

А вьетнамцы, напротив. Да, их верхушка вступила в сделку с французским генерал-губернатором. Да, император Бао Дай до последних дней сибаритствовал в роскошном особняке на одном из живописных холмов в окрестностях курортного местечка Нячанг. Да, множество ханойских и сайгонских старичков до сих пор вспоминают «золотые денёчки», проведённые на Монмартре.

«Да, да, месье, мы учились в Сорбонне. Вы тоже учились в Сорбонне? Нет, я не учился в Сорбонне. Французскому языку меня учила Татьяна Николаевна, молоденькая преподавательница МГУ, которую мы вводили в краску, спрашивая, как перевести текст песенки Сержа Гензбура „Жё тэм, муа нон плю“. Я был плохим студентом и мой французский оставлял желать лучшего, но объяснять этим симпатичным старичкам, что я не учился в Сорбонне, и что мой французский отнюдь не парижского разлива… Зачем огорчать этих симпатичных интеллигентов с Монмартра? Ещё пару бутылочек пива и арахисовых орешков! Ви, ви, месье, жетюди а Сорбон, ком ву. Силь ву пле, ун вер биа „тран труа“! (Да, да, месье, я учился в Сорбонне, как вы. Пожалуйста, стаканчик пива „33“!)»

Павлик Трубин при этом только хлопал глазами.

А сейчас он сидел красный от злости и готов был глазами сожрать молоденького, а может быть и не очень (у вьетнамцев возраст по лицу определить сложно, до пятидесяти они почти мальчики, а потом старички) младшего офицера, приставленного к нам командованием армейского подразделения, вступившего в бой с «красными кхмерами». Сначала они на время реквизировали нашу «Ладу» вместе с шофёром Муем, потом сказали, что снимать военных категорически запрещено и хотели забрать нашу камеру, но Пашка скорее совершил бы себе харакири, чем позволил, пусть даже на время, отобрать французскую кинокамеру «Эклер». Я сказал об этом Мую, и наш водила-полиглот на беглом вьетнамском перевел мой лживый спич: «мы советские тележурналисты, и, конечно, понимаем политический момент. Никаких съёмок. Никакой войны. Никаких вьетнамских бойцов. В Народной Кампучии уверено набирает силу процесс национального возрождения». Старший офицер посмотрел на меня с нескрываемой злостью и что-то протренькал Мую. «Са ва, месье Ига», сказал мой склонный к философствованию драйвер. И уехал с тремя ранеными вьетнамскими бойцами в госпиталь Сиемреапа, предварительно застелив салон полиэтиленовой пленкой. Той самой, которую я тащил Пашке через поле смерти под проливным дождём. А сейчас к нам приставили моложавого офицерика, который не сводил глаз с Пашки и его кинокамеры. Трубин, сказал я, отставить, кина не будет! Вспомни, как плохо тебе было после швейцарской «вельяминовки», которой мы обожрались в «черный понедельник». Так вот, мне сейчас ещё хуже. Похоже, Павлик, я умираю.