Кампучийские хроники - Виктор Притула

Павлик Трубин при этом только хлопал глазами.

А сейчас он сидел красный от злости и готов был глазами сожрать молоденького, а может быть и не очень (у вьетнамцев возраст по лицу определить сложно, до пятидесяти они почти мальчики, а потом старички) младшего офицера, приставленного к нам командованием армейского подразделения, вступившего в бой с «красными кхмерами». Сначала они на время реквизировали нашу «Ладу» вместе с шофёром Муем, потом сказали, что снимать военных категорически запрещено и хотели забрать нашу камеру, но Пашка скорее совершил бы себе харакири, чем позволил, пусть даже на время, отобрать французскую кинокамеру «Эклер». Я сказал об этом Мую, и наш водила-полиглот на беглом вьетнамском перевел мой лживый спич: «мы советские тележурналисты, и, конечно, понимаем политический момент. Никаких съёмок. Никакой войны. Никаких вьетнамских бойцов. В Народной Кампучии уверено набирает силу процесс национального возрождения». Старший офицер посмотрел на меня с нескрываемой злостью и что-то протренькал Мую. «Са ва, месье Ига», сказал мой склонный к философствованию драйвер. И уехал с тремя ранеными вьетнамскими бойцами в госпиталь Сиемреапа, предварительно застелив салон полиэтиленовой пленкой. Той самой, которую я тащил Пашке через поле смерти под проливным дождём. А сейчас к нам приставили моложавого офицерика, который не сводил глаз с Пашки и его кинокамеры. Трубин, сказал я, отставить, кина не будет! Вспомни, как плохо тебе было после швейцарской «вельяминовки», которой мы обожрались в «черный понедельник». Так вот, мне сейчас ещё хуже. Похоже, Павлик, я умираю.

— Всё шутишь, шеф, сказал тогда мне Пашка, с нескрываемой злостью в голосе.

Ему всегда хотелось снять кусочек войны, которой нам не досталось.

Помню как-то в самом конце декабря мы ехали в соседнюю с Пномпенем провинцию снять очередной сюжет о кампучийской деревне. Зимний урожай риса был собран, стерня засохла, земля под ней высохла и растрескалась. В это время крестьяне поджигают стерню, чтобы очистить поля для весенней пахоты, когда прольют первые муссонные дожди. Мы ехали по дороге номер 4 в сторону Кампонгсаома. Неожиданно в нескольких местах рвануло взрывами мин. Это были обычные миномётные снаряды, которые почему-то не взорвались в ходе боёв, а вот теперь под воздействием огня сдетонировали.

— Паша, сними последствия войны.

— Шеф, а почему бы нам не сделать репортаж с границы? — спросил Трубин. — «Красные кхмеры» долбают с тайской территории по мирным крестьянским полям.

— Нет, Паша, пусть это делают другие. Ты же знаешь, ложь всё равно вылезет когда-нибудь. Позже или раньше. Мы снимаем жизнь, такой, какая она есть. Вот когда «красные кхмеры» из засады подбили автобус с советскими докерами, а истекающий кровью водитель всё же довёл машину до вьетнамского поста, нас там не было. И считай, нам тогда очень повезло. А то оказались бы как те парни, светлая им память, в цинке. Я прошу тебя просто снять панораму рисового поля с рвущимися минами.

Я видел его огорчённое лицо. Тогда Трубин смирился с мыслью, что героического репортажа не будет. А сейчас он чувствовал близкий бой. И всё его существо рвалось к кинокамере, на которую с напряжением смотрел вьетнамский офицер.

Но это была чужая война, в которой мы не имели права на съёмку.

Глава четвертая

Возвращение в Пномпень

Вечером, нам было предложено покинуть Сиемреап. Сомарин казался растерянным. И я понимал его. Кхмеры всё еще не были хозяевами в своём доме. Здесь всем руководили вьетнамские советники, за которыми стояла стотысячная Вьетнамская Народная армия. Так что, на войне, как на войне.

И снова двухдневное путешествие, сначала до Баттамбанга, где мы затовариваемся контрабандными сигаретами, пивом и полюбившимся мне тайским алкоголем. Ночь я провожу в пьянстве, обливаясь потом. С утра, вылив на себя несколько черпаков теплой с тухлятинкой воды из стоящей во дворе нашего караван-сарая железной бочки, загружаемся в «Ладу» и мидовский «Лендровер». Моя гвардия загружает в «ровер» нескольких разбитных девиц. Мне то, что за дело. Пусть развлекаются в дороге.

Всё равно, как сказал Муй, подорвись мы на мине, защищать нас они вряд ли станут. Здесь жизнь человека ничего не стоит. Слишком много людей здесь убили всего за три года.

«Когда бы смерть моя полезнойБыла чуть-чуть для всех людей,Поверьте, сам рукой железнойПорвал бы нить судьбы своей.До сей поры от юных дней,Я сам не замышлял плохого,Так что погибелью моейНе потрясу ничьи основы».

Дорога была столь же уныла, утомительна, но всё же это была дорога к дому.

Мы выполнили задание. Паша отснял ещё три тысячи метров «кодака». (Благо киноплёнки к тому времени у нас было много, да и Ник Ник оставил тысячи две для своего фильма. Спустя два года в Москве, мне не удалось обнаружить и пяти кадров из этого метража). Ник Ник ссылался на Лосева, режиссёра его картины и монтажниц. Фома на Ерёму. Ерёма на Фому.

Мы вернулись в Пномпень живы-здоровы.

Единственными, кто был искренне счастлив от нашего возвращения — жёны. Остальные или мрачно завидовали, или были откровенно раздражены. Как мне показалось, (правильно показалось), именно это обстоятельство, что мы вернулись целехонькими, донельзя расстроило весь посольский синклит.

«Ничто не причиняет больше страданий, нежели сожаление. Все мы желаем от него избавиться. Однако когда мы воодушевлены или подавлены, мы действуем опрометчиво. Впоследствии воспоминания о безрассудном поведении заставляют нас раскаиваться, и тогда мы чувствуем сожаление. Поэтому мы должны стремиться к тому, чтобы никогда не падать духом перед лицом невзгод и чрезмерно не радоваться, когда нам сопутствует удача».

(Ямамото Цунэтомо — «Хагакурэ»)

РУССКАЯ КРОВЬ, ИЛИ ВИЗИТ СЛОНА. НОЯБРЬ 1980

Пномпень 4 ноября 1980 года

— Ну что Павлик, — говорю я Трубину, — готовься встречать коллег. К нам прилетают Дима Серебряков и Серёга Гусев. А с ними Слон.

— Когда? — радостно спрашивает Сашка. И тут же добавляет, — а Слон, — это кто?

— Слон — это Слон.

После прохладных посольских хором влажная парилка пномпеньской улицы как-то не располагает к пространным объяснениям.

— А не поехать ли нам в «Самаки»? Там и поговорим за бутылкой-другой «Тран труа».

«Тран труа» или «33» — прекрасное сайгонское пиво по доллару за бутылку в Пномпене и по доллару за пять бутылок в Сайгоне. Но в Сайгоне его можно купить за донги, которые можно купить за доллары по рыночному неофициальному курсу, а в Пномпене только в отеле «Самаки» и только за доллары. Страна (какая — Кампучия, Вьетнам?) очень нуждается в американской валюте, поэтому за всё у нас в Пенькове дерут втридорога. Моей месячной зарплаты в 500 американских долларов едва хватает, а порою и вовсе не хватает, чтобы свести концы с концами, хотя едим мы очень мало. Жарко. Очень жарко. Постоянная жажда, утолить которую можно лишь замечательным сайгонским пивом «33». Не мудрено, что большая часть зарплаты уходит на пиво и более крепкие напитки типа водки «Луа мой» и голландского джина «Боллз». Поглотив всё его наличие в пномпеньском дипмагазине, мы с Трубиным, будучи пареньками любознательными, обнаружили во время сентябрьской поездки во Вьетнам куда большие запасы этого дивного, пусть и просроченного, пусть и со странным хлопьями на дне бутылок, напитка в сувенирной лавчонке сайгонского отеля «Мажестик». Какое это было счастье! Продавали джин за донги, которых у меня была полная сумка. Купили сразу пару коробок. Затоварились от души. Но через несколько недель по возвращении в Пномпень я с интересом разглядывал непонятный осадок на донышке последней бутылки. Спиртного не хватало катастрофически.