Образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв. Очерки социально-экономической и политической истории Руси - Лев Черепнин

Где и когда возник подвергаемый анализу вариант повести об Едигее? Вряд ли в Москве. Во-первых, автор говорит о Москве как о чем-то постороннем. Например: «не бяшеть бо в то время на Москве бояр старых». Или, рассказывая о передаче в держание литовскому князю Свидригайло Ольгердовичу города Владимира, автор с укором пишет: «И таковаго града не помиловавше москвичи, вдаша в одержание ляхов». Следовательно, сам себя он не причисляет к москвичам. Во-вторых, весь аспект повести — критический в отношении московского правительства. Осуждая московское правительство за то, что во время военных действий на реке Плаве против Литвы оно прибегло к татарской помощи, и проводя при этом параллель с поступками древнерусских князей, выставлявших друг против друга половцев, автор использует в качестве источника тверской свод. Специальное внимание к тверским делам, которое видно из упоминания в повести о разорении татарами Клинской волости, сделанного в несколько торжественном тоне («Тферскаго настолованиа дому святого Спаса взяша волость Клинскую…»), дает основание считать местом происхождения данного текста Тверскую землю. Это объясняет и ее известный критицизм в отношении политики московского князя. Но надо сказать, что автор разбираемого текста по своему кругозору значительно шире автора повести на ту же тему, включенной в Тверской сборник. Он чужд настроений областнической изолированности, присущих последнему. Его суждения основаны на глубоком анализе политических отношений внутри господствующего класса всей Руси, а также и международной обстановки.

О времени создания интересующего нас литературного произведения прямых данных нет. Думаю, что, для того чтобы сделать выводы общеполитического характера на основе оценки последствий нашествия Едигея, нужен был известный срок. В то же время повесть написана тогда, когда власть Орды была еще вполне реально ощутимой, а вопрос о средствах борьбы с ней весьма актуальным. Вернее всего, памятник относится примерно к середине XV в. Как раз феодальная война второй четверти XV в. со всей остротой поставила вопрос о путях политической централизации, а этой проблеме по существу и посвящены рассуждения автора анализируемой повести.

Я уже указывал на публицистичность данного варианта повести об Едигее. Она построена в полемическом тоне. Автор, не называя по имени своих оппонентов (ибо, очевидно, он имел в виду не отдельных лиц, а целое политическое направление), говорит, что многим не понравится им написанное, но он вовсе не хочет наносить урон чьей либо чести, а стремится лишь быть правдивым в своем описании и оценках. «И сиа вся написанная, аще и не лепо кому зреться, иже толико от случившихся в нашей земле неговеине нам изъглаголавшем: мы бо ни досажающи, ни завидяще чести вашей, и таковая вчинихом…»

Другая характерная черта повести (наряду с публицистичностью) — это ее историзм, выражающийся в попытке осмыслить и оценить события XV в. с точки зрения того поучительного материала, который можно извлечь из произведений, освещающих прошлое Руси. Высказывая свои суждения по поводу политики князей и настроений бояр XV в., автор прямо ссылается на пример «началнаго летословца (летописца) Киевскаго», не стеснявшегося излагать свои мнения о современной ему действительности («иже вся временно-богатства земская не обинуяся показуеть»). В изучаемом тексте упомянуто имя редактора Повести временных лет «великаго Селивестра Выдобожскаго» (Выдубицкого), писавшего не приукрашивая истории («не украшая пишущаго»). Конечно, отсутствие бесстрастности, отличающее рассматриваемую нами повесть, вовсе не служит признаком ее беспристрастности. Она в достаточной мере политически зострена и пристрастна, что и делает ее таким злободневным для своего времени документом.

Обращение публицистик исередины XV в. к историческим памятникам времени древнерусского государства, как назидательному материалу, является показателем того, что шел процесс политического объединения Руси, и идеологи разных общественных групп по-своему осмысливали его на опыте прошлого.

В некоторых летописях (Новгородской четвертой) помещен литературно обработанный ярлык Едигея Василию I, посланный после его отступления и объясняющий причины недавнего татаро-монгольского похода на Русь. Ярлык этот излагает претензии Едигея к великому князю. На Руси были задержаны дети хана Тохтамыша. Приходившие в Русскую землю ордынские послы и торговцы не встречали должного приема, им не оказывалась соответствующая честь, они испытывали притеснения («…торговци и послы царевы приездять, и вы царевых послов на смех поднимаете, а торговцев такоже на смех поднимаете, да велика им истома чинится оу тебе, и то не добро…»). Московский великий князь Василий I не ездил на поклон в Орду уже к трем последовательно сменившимся там ханам (Темир-Кутлую, Шадибеку, Булату) и не посылал ордынским властям «выхода», жалуясь на истощение русского населения («А како к нам ежелет шлешь жалобы и жалобный грамоты, а ркоучи тако, что «ся оулоус истомил, и выходы взяти не на чемь?»… то еси нам все лгал»).

Таким образом, ясно, что к началу XV в. власть Орды над русскими землями значительно ослабела, временами носила номинальный характер, и Едигей хотел добиться силой восстановления русско-ордынских отношений в том виде, какой они имели до Куликовской битвы. В ярлыке Василию I он рисует тот политический идеал (с точки зрения Орды), который нарушен в результате усиления Руси и роста ее самостоятельности: «а преже сего оулоус был и сдержавоу дръжал да и пошлину, иных царевых послов чтил, и гостей держали без истомы и без обиды». Русские княжества ранее представляли собой «улус» (владение) ордынских ханов, русские князья подчинялись ханским послам, не препятствовали свободной торговле ордынских гостей. Такие порядки, по словам Едигея, — «добро» и для Орды и для Руси, а их нарушение — это «пакость» для обеих сторон.

Есть еще один интересный момент в ярлыке Едигея — это содержащиеся в нем упреки Василию I в том, что он поддается воздействию дурных советников и поэтому нарушает «добрые» отношения с ордынскими правителями. Едигей, так же как автор повести, включенной в Симеоновскую летопись и Рогожский летописец, советует Василию I прислушиваться к голосу «старцев». Только ярлык приписывает «старцам» совершенно иные настроения и мысли, чем указанная повесть. По ярлыку, «старцы» — это сторонники соблюдения русскими князьями всех обязательств в отношени ордынских ханов как своих властителей. Представителем бояр, защищавших подобную политику, назван Федор Кошка, при котором «добры нравы и добраа дела и добраа доума к Орде была»[2164]. Сторонником другого политического курса, тянущего к разрыву с Ордой, Едигей считает сына Федора Кошки — Ивана Федоровича: его «доума не добра», но московский великий князь полностью поддался его влиянию («и ты нынеча ис того слова и думы не выступаешь»).

Едигей дает Василию I совет — собрать «своих бояр старейшин» и «многих старцев земьскых» (может быть, городскую аристократию) и решить с ними, как поступать, чтобы сохранить хорошие отношения с Ордой («доумал бы еси с ними добрую доуму, какаа пошлина добро…»). Если же великий московский князь будет продолжать действовать по-своему («осваиватися»), то ему нельзя, читаем в ярлыке, возглавлять улус, подчиненный ордынским ханам («…како ти во оулусе семь княжити?»). Последнее звучит уже как прямая угроза со стороны ордынского властителя свергнуть Василия I с великокняжеского стола. Такую же угрозу представляет имеющееся в ярлыке предостережение великому князю о том, что если он не будет поступать по указанию ордынских правителей, то навлечет этим беды на русский народ («чтобы твоим крестьяном многым и великим в твоей дрьжаве не погибли бы до конца»). Ясно, что, уходя, Едигей не оставлял мысли о новом походе на Русь.

При чтении ярлыка Едигея остается впечатление о его достаточной осведомленности в русских делах, о его знакомстве с взглядами и политической ориентацией различных групп боярства. Конечно, в этом нельзя видеть только отвлеченный интерес ордынских правителей к политическим взаимоотношениям на Руси. Они не просто знакомились с тем, что думали, говорили, как поступали при различной внешнеполитической ситуации те или иные представители господствующего класса. Они старались формировать их мировоззрение, воздействовать на их поведение. Ярлык Едигея и был одним из документов, посредством которых выходцами из Орды производилась активная пропаганда среди правящих кругов Руси соответствующей программы русско-ордынских отношений.

Имеются все основания полагать, что повесть о татарском нашествии 1408 г., помещенная в Симеоновской летописи и Рогожском летописце, явилась ответом на ярлык Едигея. Отсюда ее взволнованный полемический тон. Автор стремится прежде всего доказать весь вред такой политики, при которой ордынским выходцам предоставляются слишком большие возможности знакомиться с тем, что делается на Руси. И с этой точки зрения он критикует поведение Василия I, которого Едигей обвиняет в другом — в нежелании выполнять предписания Орды. Следовательно, автор хочет сказать, что даже тот внешнеполитический курс московского правительства, который не удовлетворяет ордынских властей, еще недостаточно служит национальным интересам Руси.