Господи, сделай так… - Наум Ним

— А ты говоришь — Маугли… одной крови… — Тимка не мог скрыть разочарования.

— Мешок мог бы другую рыбу подманывать, а не эту, — предположил Серега.

— Какую другую?

— Китов или дельфинов, которые родятся не икрой, а такими же родами, как и люди.

— Так тех ему снова стало бы жалко, — отмахнулся Тимка.

— Тех и мне жалко, — согласился Серега.

За этими ежедневными забавами и заботами Мешок на некоторое время счастливо отвлекся от необходимостей справедливого обустройства мира. Однако совсем отказаться от доверенного ему служения Мешок не мог, и за летнее время перед шестым классом он сделал еще два добрых дела. В результате дочиста сгорела Тимкина хата и колхозный бригадир Кузьма стал калекой на всю оставшуюся ему жизнь.

Кузьма был вечным бригадиром, и так же вечно самым убедительным орудием его бригадирства был неимоверной длины кнут, которым Кузьма управлялся с артистической ловкостью. Рассказывали, что еще зеленым юнцом при немцах он уже бригадирствовал над односельчанами, чтобы те добросовестно мостили сашу, что и по сегодня булыжной лентой шириною в две полосы петляет из поселка в районный центр. Шептались, что таким же, а может, и этим самым кнутом на той саше он до смерти засек своего отца в стремлении к идеальному качеству работы. Подпевалы Кузьмы (а у любого бригадира обязательно есть свои подпевалы) уточняли, что отца Кузьма и кнутанул только легонечко один раз исключительно для примера и назидания, а сердце разорвалось у старика вовсе не от кнута, а от обиды, но самое главное, что урок оказался убедительным и сашу замостили на совесть, в чем каждый может убедиться собственными ногами.

Неведомо, каким был Кузьма в те давние времена, а сейчас это был маленький, сухонький, визгливый и вертлявый мужичок, ловко кульгающий на разнодлинных ногах по своим бригадирским делам, а еще ловчее носящийся по тем же делам верхом на бригадирской лошади. Все пацаны его боялись, потому что ежегодно все мы на месяц, а то и больше попадали под его начало, когда школа посылала нас в помощь колхозу, и там кнут бригадира постоянно висел над нами, что тот домоклывый меч. Кузьма появлялся всегда вдруг и ниоткуда и со словами “Лынды бьете, паршивцы!” звучно стрелял кнутом над нашими головами. И хоть всегда — над головами, а все равно было страшно.

Но еще больше, чем бригадира, мы боялись его старуху-мамашу, с которой Кузьма жил в справном дому на Тимкиной стороне поселка. Обликом она была натуральной ведьмой из страшных сказок, а ее здоровенная отполированная годами клюка жутким образом довершала это сходство. Бывало, что она замирала и долго-долго глядела на кого-нибудь из нас, беззвучно шевеля провалившимися губами, и несчастный бедолага беззащитным кроликом обмирал в ужасе, не в силах дать деру. При этом никаких худых дел за ней не числилось, не считая шепочащего слушка, что сын в послевоенные годы принудил ее жить с ним как с мужем, а не как с сыном. Но это — слухи, а по жизни односельчане часто пользовались ее помощью, когда надо было заговорить какую-нибудь хворобу — хоть у человека, хоть у скотины. Может быть, от одного ее вида любая хвороба стремилась исчезнуть с глаз долой — так она была страшна.

Чуть раньше, когда Дорогой Никита Сергеевич пообещал всем поджигателям войны показать кузькину мать, все наши пацаны сразу догадались, кого он имел в виду, и, превозмогая страх, несколько дней чуть ли не до ночи дежурили у дома бригадира, чтобы не пропустить обещанный показ. Однажды и мы с Тимкой лежали за щелястым бригадировым забором и, стараясь не дышать, караулили привоз поджигателей войны.

— Будь ты проклят, ижверг, — шамкала за забором старуха, хлопоча по хозяйству и не успевая за распоряжениями Кузьмы.

— Иди в п-зду, мамаша, — привычно отзывался Кузьма, понукая свою домработную мать новыми указаниями.

При этом они оба споро, ловко и практически мирно управлялись с немалым своим хозяйством.

Надо сказать, что приговорка “иди-в-п-зду” была у Кузьмы постоянным пожеланием любому встречному безо всякого исключения на малолетство или даже на начальственную должность в колхозе, где Кузьма бригадирствовал. За глаза его и звали Идипздом или для краткости — Идиптом.

В самой середке лета мы лежали в кустах, разглядывая колхозное гороховое поле перед собой и утишая колотящиеся в страхе сердца.

— Идипт это поле постоянно объезжает, — рассуждал Тимка.

— Интересное дело, — отозвался Серега, — нас он гоняет, чтоб не вытаптывали, а сам — на лошади… по гороху… копытами…

— Евоная лошадь знаешь какая умная? — разъяснял Тимка. — Она нипочем ни одного кустика не скопытнет.

— У него на самом конце кнута специальный узелок завязан, — вспомнил я рассказы взрослых пацанов, — чтоб если вжакнуть, то до костей.

— А может, это совсем даже кормовой горох? — попытался остановить себя и всех нас Серега.

— Какая разница? — не понял Тимка.

— Так кормовой — он для корма скота, а не для людей, — объяснил Серега. — Батя рассказывал, что из района приказали растить корм для скота, чтобы скрыть, что на самом деле весь скот уже поизвели в этих ихних догонялках с Америкой.

— Кормовой не кормовой, но сейчас он молочный и сладкий-пресладкий — уж поверьте мне.

Тимка знал толк в таких делах, и мы решились. Мешка оставили дожидаться в кустах (потому что бегун из него никакой и если что — ему от бригадира не улизнуть), а сами поползли по полю.

Я срывал молодые стручки и наталкивал их за пазуху, где они своей мохнатой кожицей щекотали голое пузо. Мне уже казалось, что все обойдется, но Кузьма прилетел свирепым драконом мгновенно и ниоткуда, стреляя на ходу своим кнутом пока еще вхолостую. Мы неслись не разбирая куда, напрочь позабыв о своем же плане, по которому должны были при любой опасности бросаться врассыпную.

Мешок в ужасе закрыл глаза и замер в кустах, гоняя по кругу одну и ту же мольбу: “Пусть он их не догонит, пусть он их не догонит”, но потом опомнился и скороговорно закончил: “Господи, сделай так”…

Странный и тревожный звук вынудил Мешка открыть глаза и осмотреться. На пустом поле топоталась бригадирская лошадь и обеспокоенной мордой толкалась в бок Кузьмы, который стоял на четвереньках и выл. То ли лошадь сбилась с галопа, то ли рука впервые подвела бригадира, то ли вправду вмешалась неведомая сила, но Кузьма своим же кнутом напрочь вышиб себе левый глаз и очень сильно повредил правый.

Однако он еще и потом долго бригадирствовал уже без кнута — почитай одним только слухом. Как-то сразу выяснилось, что хвалителей у Кузьмы неизмеримо больше, чем хулителей, хотя бы потому только, что во все годы своего бригадирства он умудрялся платить своим колхозницам не одними лишь палочками (трудодней и прочими), но и продуктами и даже деньгами, для чего приходилось регулярно посылать в п-зду много кого из разных начальников — вплоть до всего районного партийного руководства. Хозяйство его теперь полностью вела мать, которая уже и не старела, а жила в одном и том же своем запредельном возрасте и облике… Лет через десять после нашего вытаптывающего набега на колхозный горох она вылечила пупковую грыжу моего недогодовалого сына, привязав к его животику обыкновенное полено и пошептав что-то невразумительное, хотя я до сих пор не верю во все эти заговоры и шепотания.

А Тимкину хату Мешок спалил совсем уж по-глупому.

В то лето Тимкина матушка сменила работу и теперь командовала всеми почтальоншами в должности Галочки-цветочка. По крайней мере именно так все ее подчиненные тетки к ней и обращались. Но начальник почты называл ее Галиной Сергеевной и очень любил рассказывать ей какие-нибудь страшные истории из своей и чужих жизней, потому что в самые кульминационные моменты очередной страшилки Галочка-цветочек хваталась за грудь и с причитаниями “ай-я-я-яй” быстро-быстро трясла ее, наверное, массируя сердце, которое эта грудь полностью заслоняла, в общем, начальник так любовался, что даже прекращал рассказывать дальше…

Оказавшись на главном перекрестке всех на свете новостей, слухов и сплетен, Галина Сергеевна не только разузнала кучу невероятных подробностей о своих односельчанах и разных их почтовых и телеграфных адресатах, но и много чего узнала про себя из того, что еще раньше знали ее подчиненные и разной дальности соседи. Сначала она сильно огорчилась и даже плакала, держась за грудь на радость суетящемуся в утешениях начальнику, но потом взяла себя в руки и круто взялась за немедленное изменение всей своей жизни. Она надумала наладить наконец домашнее хозяйство, “чтобы все было не хуже, чем у людей”, и полностью сменить гардероб, “чтобы не ходить как анучка”, но и не выглядеть “девкой с прошпекта”.

В Тимкином дому теперь во все ее нерабочее время стрекотала швейная машинка и, перекрикивая этот стрекот, постоянно приказывались какие-нибудь хозяйственные распоряжения. Но и в рабочее время матушки Тимке не было никакой возможности отлучиться со двора. Он должен был постоянно что-то делать по дому, возле дома, в огороде. Это уже не были прежние понятные поручения про сложить дрова, или поправить забор, или помочь с выкапыванием картошки, которые с нашей помощью исполнялись влёт. Теперь от Тимки требовалось быть хозяином в доме и делать все необходимое, чтоб не стыдно было перед соседями.